Кони

Его волнуют и отступления от нравственных норм в некоторых произведениях русских писателей. «Боже мой! — восклицает он в одном из писем. — Во что превращается наша изящная (?!) литература — литература Гончарова, Тургенева!.. В 9-й книге «Шиповника» есть повесть Сергеева-Цепского «Печаль полей». Стр. 84–90 превосходят все. что я читал по сладострастию мучительства. Это какой-то русский маркиз де Саад демократического склада…»

Оп возмущается Федором Сологубом, скорбит по поводу «Последней страницы из дневника денщика» Валерия Брюсова.

Яростный ревнитель чистоты русского языка (Кони говорил, что «язык — величайшее достояние народа, литература — воплощение языка в образах»), он возражает в академии против присуждения медали Борису Зайцеву. считая, что у него «деланный, вымученный язык». Ивана Шмелева (автора романа «Человек из ресторана») он называет «писателем одной книги».

Д. Мережковского Кони высмеивает за примитивное толкование исторических образов, за то, что «топкий и хитрый царедворец» Пален, например, опрощен и примитивен в его романе и выражается, как половой в трактире: «Не хотите ли стакан лафиту?»

…Немецкие врачи нашли здоровье русского сенатора расстроенным и уложили на больничную койку. Лечить сердце. У Кони появилось много времени на то, чтобы побыть наедине с собою. Вот тут он особенно остро почувствовал себя «путешественником, опоздавшим на поезд». Оторванный от родины, от друзей, хоть и среди милых, но совершенно чуждых по духу немцев Кони затосковал, впал в грех уныния, как говорил ему когда-то протоиерей Стефанович из Казанского собора. Снова в голову полезли назойливые мысли о смерти. «Под конец жизни, — пишет он из больницы Савиной, — (а мой, по-видимому, очень близок) и оглядываясь назад, мало видишь людей, которые до последних дней сохранили притягательную силу духовной прелести, физического обаяния и умения воздействовать на душу. Когда немного остается существовать — вспомнишь, что нужно покинуть — с сожалением природу, искусство и очень немногих людей. Дав мне жизнь в России, природа в Вашем лице дала мне высокую возможность насладиться и восхищаться искусством».

Но, жалуясь на свое здоровье, Анатолий Федорович посылает Марии Гавриловне свои воспоминания о Льве Николаевиче Толстом, опубликованные в приложении к «Ниве», с просьбою «прочесть и сказать… мнение». Он с некоторым, не свойственным ему кокетством даже журит Савину за то, что в ответных письмах вместо серьезного мнения о своей статье получил лишь «знаки внимания». Трудно осуждать Кони за такую настойчивость — мнением Савиной он искренне дорожил. Его друзья, крупнейшие представители русской культуры — Некрасов, Гончаров, Достоевский — ушли в мир иной, Толстой был болен. Болел и Стасюлевич.

Стасов, с которым они сошлись, состоя почетными академиками Разряда изящной словесности, пугал Кони излишней пристрастностью, субъективностью некоторых своих оценок. Да и был уже неудачный опыт — когда-то Кони послал Владимиру Васильевичу свой очерк о Горбунове, а ответа не дождался…

Интуиция не подвела Анатолия Федоровича — Стасов относился к нему не слишком дружелюбно. Очевидно, сказывался колоссальный перепад темпераментов: внешне всегда холодный и спокойный рационалист Кони, открывающий душу лишь ближайшим друзьям, и взрывчатый, эмоциональный, увлекающийся Стасов…

«Я все до сих пор в величайшей нерешительности насчет того, что мне писать Кони о его статьях про Горбунова, — и все продолжаю ничего ему не писать. Просто сделаешь себе нового врага, особливо — при его двоедушии, затаенной злобности и полном непонимании всего «художественного» в самом деле: но думаю, возьму да напишу ему всю правду, как что думаю, разделив письмо на три §§:

Я; вы; он.

А там, пускай он, Кони, думает про меня что хочет».

Стасов, безусловно, пристрастен. Очерк Кони о Горбунове написан уверенным, талантливым пером и получил высокую оценку многих современников.

Годом раньше Стасова Г. Иолс писал из Гейдельберга М. М. Стасюлевичу: «По пути из Берлина сюда читал прелестную статью Кони (в ноябрьской книге) о Горбунове и благодарил в душе автора за то, что он мне помог хоть на несколько часов отвлечься от тяжелого чувства, в котором я находился, садясь в вагон. Мне в особенности нравится это умение просто и в немногих словах отметить существенное в людях и произведениях, — полная противоположность фразистости и цветистости некоторых писателей с хорошими тенденциями, взявшихся изображать «эпоху великих реформ».