Кони

— Увеличение пьянства — прямое следствие выкупных платежей. Стало у мужика больше денег — он их пустил на водку. При нашей-то российской общественной жизни, если подати не поступают через одно отверстие, то непременно потекут через другое…

— Сергей Юльевич, — мягко сказал Кони, — это неверно. Нельзя представлять себе крестьян бездумным и безответственным быдлом — есть лишний алтын, пропить его! На первое января шестого года около тысячи семисот сельских обществ вынесли приговоры об упразднении на их земле казенных винных лавок. Крестьяне просят — уберите от греха подальше! А закрыли из тысячи семисот монополек только пятьсот сорок пять!

— Это неубедительно. Ваши примеры не опровергают пользы попечительств. Любую цифру можно использовать дважды — в подтверждение определенного взгляда и для его опровержения…

— Вы когда-нибудь бывали в психиатрической больнице, где лечат и алкоголиков? — сердито спросил Кони и пожалел — не обиделся бы старик.

— Нет, Анатолии Федорович, не бывал. — Витте как-то сразу сник, словно потерял интерес к спору… — Я теперь, на старости лет, часто думаю, что многого не успел. Но на монополию вы зря обрушились, ваше превосходительство, зря отметаете огульно все, что было сделано. Достоинству высшего законодательного учреждения не приличествует заменять решительные постановления благодушными пожеланиями. Одними призывами к нравственному возрождению народа дело не поставишь. А ведь наши попечительства о трезвости не без пользы были организованы…

— Сергей Юльевич, я и минуты не сомневаюсь в том, что идеи были самые благородные. Но взгляните — во что выродились Народные дома? Какой духовной пищею потчуют там человека! В московском Народном доме попечительства выходят двое куплетистов — он — она. Он загримирован хулиганом. С «сороковкой» в руке. Его подруга с синяком под глазом. А хор лапотников, носящий издевательское название «Русская деревня», поет куплеты: «Лишь приехал из деревни — два рубля спустил в харчевне, — праздник, ежели ей без водки — что корова без хвоста!» И хор подвывает на всю ивановскую: «Что корова без хвоста!» Ведь это апофеоз пьянства, а нас хотят убедить, что это культурное отвлечение от водки. Я еще скажу об этом в нашем богоугодном совете. Пусть услышат их высокопревосходительства, до какого абсурда мы дошли в нашем попечительстве о народной трезвости! — Кони говорил так громко, что на них стали с любопытством оборачиваться. Витте напряженно улыбался, и Анатолию Федоровичу снова стало жаль его.

— Ради всего святого, Сергей Юльевич, не гневайтесь на меня и не принимайте всего сказанного на свой счет. Любую благородную идею могут опошлить равнодушные исполнители и наши бюрократы…

— Да, да, Анатолий Федорович! Горько смотреть, насколько извращена первоначальная идея. Но, прежде чем ломать, подумайте: что будете строить? Я не помню, кто из философов сказал: «Не разрушайте слишком поспешно здание, в чем-то неудобное, чтобы не подвергаться новым неудобствам…»

— Лихтенберг, Сергей Юльевич.

— У вас еще молодая память, а у меня иногда подводит. Недавно выступал, приписал Шекспиру слова Шиллера… Кстати, в какую группу вы вступили? Центр, левые? — Витте даже не назвал правых, понимая, что в отношении к Кони это неуместно.

— Ни в какую, — ответил Кони. — Я не могу подчиняться директивам большинства партии… Останусь внепартийным.

— Как и я, — сказал Витте. И добавил: — Рад буду видеть вас, Анатолий Федорович, у себя на Каменноостровском.

Позже в своих воспоминаниях Кони запишет: «…Каждая[48] мне предлагала войти именно в нее. Между правыми есть несколько человек, искренности которых я не могу отказать в уважении, но программа этой группы или, вернее, партии для меня совершенно неприемлема. Это — люди, сидящие на задней площадке последнего вагона в поезде и любовно смотрящие на уходящие вдаль рельсы, в надежде вернуться по ним назад… Что касается левых, то очень многое в их программе мне по душе, но всецело ее разделить я не могу, хотя по большинству вопросов, наверное, буду вотировать с ними…»

О своем споре с Витте Анатолий Федорович вспомнил, когда получил большое письмо от одного крестьянина:

«Ваше высокопревосходительство!