Коньяк Наполеон

Но это я так думаю. Для Вильяма же Казакова Магги - Цирцея, превратившая мужчин отеля и хозяина liqueur-store в свиней. Индийский бог Вильям Казаков живет в напряженном мире, пронизанном пересекающимися и взаимовраждебными силовыми линиями и полями. Камень мостовой влияет на подошву мистера Ка-закова, запыленное дерево в Централ-Парке источает едкие слабо-зе-леные биоволны и может дурно повлиять на голову мистера Казакова, если мистер задержится под его листвой. Я вспомнил, как он, я, и еще несколько эмигрантов расположились однажды на пикник в Централ-Парке. Через четверть часа (он все время подозрительно задирал голо-ву) Вильям предложил нам сменить место. "Это плохое дерево", - ска-зал он и хмуро указал на самое обыкновенное старое дерево над нами. Индийский Бог живет в мире, где каждый звук и всякое цветовое пят-но имеет значение. Каждый удар, трение, касание предмета о предмет происходят не просто так, но с тайными целями. И цели эти известны Вильяму Казакову. Магги, оттопырив черный пухлый зад, возвраща-ется на рассвете домой, усталая и пьяная, царапая каблуками moquette в коридоре. А мистер Казаков не спит, жилистым заряженным нервно-стью стейком лежит меж двух простыней и видит Магги-Цирцею сквозь стену. Всякий каблук Магги выдирает не мелкие шерстинки синтетического moquette, а вычесывает блошек из метафизического подшерстка мира. И никто никогда не убедит мистера Казакова, что это нс так.

Вне сомнения Вильяма Казакова считают в отеле чокнутым, осно-вываясь на его сверхчеловеческом высокомерном поведении. Считает его чокнутым и Магги. И я считаю его чокнутым... Себя я считаю нор-мальным человеком, пусть и потерпевшим только что жизненное поражение. "Мамаша"? Моя мать менее важна для меня. Она живет в СССР, куда я никогда не смогу попасть. Три года я не видел мою "ма-машу". Скоро, как на счетчике такси, цифра лет сменится: "4", "5", "6"... Фактически мать мертва для меня, и несколько писем в год мною получаемые, вовсе не непреложное доказательство ее существования. Если кому-нибудь вздумается меня дурачить, присылая мне письма и после смерти моей матери (предположим, с болью в сердце, но пред-положим), это будет сравнительно легко сделать. Я верю в существо-вание моей "мамаши", не видя ее, Вилли верит в существование своей. И он совсем не намного отклонился от нормальной логики.

До того, как я заметил фигуру Казакова на желтом фоне параллелепидной дыры, ведущей в peep-show, что делал я? Я шагал и злобно ругал вслух свою бывшую жену. Я обвинял ее в том, что я живу один, без женщины, что интервью со мной не напечатала "Village Voice", я не-логично обвинил ее даже в этом депрессивном потопе с небес! В том, что небо над Нью-Йорком уже неделю черное!.. Вильям верит в то, что Магги отравила его ядом, подсыпанным в алкоголь, снюхавшись с ирландцем, Я верю в то, что моя женщина отравила мою жизнь, сде-лала мое существование больным, смертельно опасным, снюхавшись с французом. Я, правда, виню ее больше, чем француза. Но ведь и Вилли больше винит Магги, чем ирландца. Я считаю, что жена ушла от меня с целью заполучить богатого мужа. Вильям считает, что Магги пыталась отравить его с целью заполучить его комнату. Его ар-гументы столь же весомы, как и мои. Или столь же безумны...

На деле же мир равнодушно плещется вокруг. Иллюзии Вилли, мои иллюзии это мы их создали сами. Мы - создатели наших миров. Мы с ним одинаково безумны или одинаково нормальны...

- Понял? - закончил он фразу, которой я не услышал. Как и ска-занные им до этого десятки фраз.

- Понял.

- А ты говоришь.

Вилли расстегнул пиджак и ослабил галстук. Он методически скреб босыми ступнями о старый moquette комнаты, разводя их в стороны от ножек стула и вновь сводя. Отхлебнув "жидовского сладкого", он, словно дегустатор, ополоснул рот вином. Лицо его выражало удо-вольствие. Пыльные коридоры отеля (край платья Цирцеи-отравительницы спешно утягивается за угол), ирландец (обязательно рыжий), восседающий за кассой liqueur-store, гнилозубый Рабиндранат, целующий ему руку; напряженный хичкоковский мир, окружа-ющий его, нравился мистеру Казакову. Ему хорошо было жить в таком увлекательном мире. Я был готов забить пари на бутылку "жидовского сладкого".

Мы допили вино, и я встал. Он был суровых нравов. Он никогда не оставлял товарищей у себя. У него было достаточно подушек и матра-сов и мягкой рухляди, накопленной за годы безвыездной жизни в этом клоповнике. Но мамаша раз и навсегда наказала ему не оставлять товарищей на ночь. "Это цыгане ночуют табором, Вилик", может быть, сказала ему мамаша.

- Я повалю, - сказал я.

- Я выйду с тобой. Хочу пробздеться.

"Пробздеться", возможно, принадлежало словарю его отца, о кото-ром Вильям Казаков никогда не упоминал. Да и был ли у него отец? Не зачала ли "мамаша" от Святого Духа?

Он не стал заматывать ноги в газеты. Сменил шляпу. Мы вышли. Все так же лил дождь.