Конюхиада

Другие же чувства оглохли совсем,

И кожа, и слух, и глаза в чёрной пасти.

Чрез нюх мы очистим главу, а затем,

Добьём искушающий след бесовластья.

VIII

Утро дождём разливает бульвары,

Я средь кустов, под дворцом задремав,

Слушал всю ночь разговоры и драмы:

Споры чинов государственных глав.

Поздно глаза продираю от ветра,

Явно замёрзли кости в ночи,

Кто-то подкрался ко мне незаметно –

Палкой по рёбрам меня проучил.

Шляпа под небом нависла пред мною,

Вижу монашье лицо близ себя:

– Доброе утро, господнее горе,

Что же лежишь средь рабочего дня?

Нынче послушники учат законы.

Ты же валяешься в мокрой траве,

Кроме того, возле окон дворцовых,

Где разговор по уму не тебе.

Может, ты дерзость в душе затаивши,

Бросился в дьявольски сонмы людей?

Стать колдуном захотел, сверхвершитель?

Выгонит церковь такого взашей! –

– Прощенья даруй, воспитатель души,

Не мыслил дурного совсем ничего.

Хотелось узнать, что вы к нам привезли,

Из дальних краёв государства сего.

– Так знай, удалец, любопытство – погибель,

Таких я встречал, уж поверь мне, не раз.

И все покидают родную обитель,

Быстрей чем объявит родитель наказ.

Живыми домой возвратитесь всегда,

А мёртвых не спустят из магм огнеполых.

Тоскуете в диких, опасных краях.

И быстро влюбляетесь в мирные долы.

– Возьмите слугою послушным к себе.

– Нужды у монахов в таких никакой.

– Возьмите учиться при вашем уме.

– При нём не научишься, мой дорогой.

– Возьмите хоть другом, хоть псом подколодным,

Нет мочи овёс ливенцовский жевать,

Здесь всё в забытье величайшего рода –

Словами чиновников сбитая стать.

Они обливают Ливенцу обманом,

Речми облекая злословный приказ,

И все засыпают с невиданным храпом,

И дальше живут без умов, напоказ.

– Ну что же, юнец, помогу я стремленью.

Но только свяжу указаньем тебя:

Записывай всё, подвергая сомненьям,

Что встретишь в пути к заповедным краям.

Начни же сейчас, с описанья беседы,

Что слушал ты к вечеру прошлого дня,

Не бойся, тебя я не сдам градоведам,

Теперь под защитой моею всегда.

IX

Сгущалися сумерки средь черных башен,

В скрытных плащах, говоря на стене,

Стояли фигуры, взирая на пашни –

Секущие раны по рыхлой земле:

– И кто же духовен в сей ревностный час?

Неужто рождаться всем нужно попами?

Чтоб к Богу принесть свой душевный запас,

И нужно ли честь отдавать при уставе

Божественной мудрости?

Коль библии все исчитать не рождён ты,

Рождённый мечом охранять и щитом,

Без разума сухости, разве прощённым

Не можешь ты стать без церковничьих догм?

Пускай убиваю людей неугодных,

Но в чистом уме, добродетель храня,

В миру сей порок признаю всенародно,

И души убитых храню у себя.

– Не веруй, что церковь помыслья венец,

Однако храмовник не этим полезен.

Хорошим советом святеет отец,

И слово его превосходит поэзий.

Не надобно нам отклоняться от дум:

Меня беспокоит его предложенье.

И всё-таки верю я в крепости круг,

Мне запаходельство – сулит пораженье.

Шаги приближаются, скрипы доспехов,

Проплыло изрытое оспой лицо,

Пустые глазницы – худые прорехи,

Среди говорящих охранник прошёл.

– Быть может, мой лорд, спрячем войско поближе?

Оно подстрахует Ливенцы людей,

Да ваше величество будет не ниже,

Коль станет убийства свершать лиходей.

– Пред сте́нами их схоронить невозможно,

Средь пашен нам воев не спрятать никак,

Лишь в землю их срыть, но того не дай боже.

– Внизу тот охранник поплёлся в кабак.

– Так бочки, милорд, нам же бочки возможно,

Расчистить от мёда и сладостных вин?!

Десяток воителей спрятать несложно,

Естественно копий железных лишим.

***

В зловонной таверне пивные приливы,

Из бочек носились в стеклянные души.

И трезву главу добрым элем поили:

И семьи, и грады, и личности руша.

Среди оголтелых и пьяных метаний,

Вдоль пыльных, заплеванных, старых столов,

Прошёл человек в боевых одеяньях –

Лихой завсегдатай трактирных пиров.

Провалы в глазницах всё ищут кого-то,

Шныряют средь слабых, прокуренных толп.

И в самом углу, скрытый праздным пороком,

Возлёживал шут, не имеющий стоп.

Узнала бесовская воля про планы,

Дворца Ливенцовского тайный собор.

Смекалкою чёрной подумывать стала,

Каким же ей образом сеять раздор.

X

Лёгкостным войлоком небо покрыто,

Светлые птицы вкушают весну.

Дождь, породив зеркала земляные,

Весело выдал себя за росу.

Крепость из камня средь травных бульваров,

Стяжки дорог зашивают наряд:

Долго не ведали войн, да пожаров.

Искры лишь в душах людей возгорят.

Тихо в дали Ливенцовской стенали,

Отзвуки дольних и грозных шагов.

Трепетом скрытым полнились крестьяне,

Даже солдаты пугались шумов.

Древа качались, да во́ды шальные

Волны сбивали в своих берегах.

Даже вершины церквей золотые

Набожно дрогнули, ведая страх.

Первым явился буран среброкудрый,

Резво сдувая с деревьев листву:

Вмиг испарилось весеннее утро –

Звуки стальные прислали беду.

После, огонь, растопляя сугробы,

Травы, луга́ и людей обжигал.

Пламенный бич прокатился суровый,

Люд ливенцовский сгорал наповал.

Смерть сотворяла стихия хмельная.

Смелый наместник, спасавший народ,

Воев своих защищать направляя,

С запахом двинулся в страшный поход.

Только огонь, хоть немного остывши,

Холодом странным закутанный стал.

Двадцать две бочки, да бабы лихие,

Сзади наместника шли по пятам.

В ёмкостях дышат эфиры из влажных,