Конъюнктуры Земли и времени. Геополитические и хронополитические интеллектуальные расследования

Оборонительные интересы осетин как нации-этноса к северу от Главного хребта накрепко сомкнулись со стабилизационными, легитимистскими установками северокавказских номенклатур. Я не знаю, надо ли для объяснения этой стыковки привлекать этнопсихологические мифы о «законопослушности» осетин с глубинно-исторической подоплекой, что позволяет себе даже Цуциев. Для него различие между ингушским и осетинским отношением к России коренится в обстоятельствах выхода того и другого народа на покинутые кабардинцами равнины в начале XIX века: ингуши заселяли эти пространства еще до интеграции в империю, установив помимо ее волеизъявления прямую связь с землей, тогда как осетины утверждались на равнине уже под российским протекторатом, принимая империю как судьбу [там же: 24]. Но, в конце концов, история Осетии знает и антиимперские мятежи конца XVIII – начала XIX века, каковые второе, сталинское, издание БСЭ нарекло «типичными проявлениями феодально-националистического сепаратизма» [БСЭ: 348], и то же возмущение 1981 года, грянувшее задолго до Алма-Аты, Сумгаита и Тбилиси. Это тот случай, когда можно не умножать мотиваций: достаточно указать на уязвимость Владикавказа как на основание осетинского легитимизма в северокавказском масштабе.

Но этот легитимизм северных осетин вступал в крайне сложное соотношение с югоосетинской революционностью, подрывавшей грузинскую «империю». Существенно, что в глазах самих борющихся южан Северная Осетия пребывала их метрополией, а конечной целью для Чочиева и Тезиева представало превращение Владикавказа в общеосетинскую столицу Среди уроженцев как севера, так и юга царило полное согласие насчет немыслимости отдачи Пригородного района. «Осетинский фактор» был един как для южан из отряда Тезиева, бившихся в ноябре 1992 года за Владикавказ, утверждая «какая разница, где я воюю, везде Осетия» [СО, 1992, 5 ноября], так и для соседних народов, как показало сближение между ингушами и режимом Гамсахурдиа, пытавшимся раздавить югоосетинскую республику Но для многих северян в начале 1990-х было прозрачно, что прямой пересмотр психологически привычной для Москвы и Тбилиси границы по Главному Кавказскому хребту представлял бы в геополитическом плане революцию с рискованными последствиями для безопасности Владикавказа.

Сейчас я покажу, что следствием геополитической дивергенции осетин, обитавших к северу и к югу от российско-грузинской границы, тяготения их к разным ролям в региональном «репертуаре» оказывалось в начале 1990-х также и расхождение в структурно-функциональных предпочтениях между североосетинским и югоосетинским обществами. Если допустить, что последнее выстояло бы перед грузинским нажимом и блокадой, то со временем эти расхождения могли бы привести к полному расколу и размежеванию осетин как нации-этноса, к дивергенции их судеб. Однако альтернативой могло бы – и может – оказаться соединение северного и южного обществ в комбинированную структуру более высокого порядка с особой функциональной взаимоподдержкой, оказываемой друг другу обществами-подструктурами. Поговорим об этом конкретнее.

Посткоммунистическая эволюция на прежнем советском юге осуществляется в двух вариантах. До недавнего времени их удобно было называть «среднеазиатским» и «кавказским» – правда, с необходимой оговоркой, что последний представлен также и в Таджикистане. В 1999 году, после случая с прорывом таджикских исламистов в горные районы Узбекистана и Киргизии, следует внести уточнение. Эти варианты развития обнаруживают избирательное сродство с определенными ландшафтами юга. Один из них по преимуществу связан с равнинами, дугой распространяется по южному горному поясу бывшего СССР и уже с гор привносится в равнинные общества.