Коновницыны в России и в изгнании

Он разрушил армию, надругался над военной наукою и за то я презирал и ненавидел его.

Генерал, где ваш корпус? Он идет сюда? Он здесь, уже близко? Я надеялся встретить его под Лугой?

Лицо со следами тяжелых бессонных ночей. Нездоровое лицо с белой кожей и опухшими красными глазами. Бритые усы и бритая борода, как у актера. Голова слишком большая для туловища. Френч, галифе, сапоги с гетрами – все это делало его похожим на штатского, вырядившегося на воскресную прогулку верхом. Смотрит проницательно, прямо в глаза, будто ищет ответа в глубине души, а не в словах; фразы короткие и повелительные. Не сомневается в том, что сказано, то и исполнено. Но чувствуется какой-то нервный надрыв, ненормальность. Несмотря на повелительность тона и умышленную резкость манер, несмотря на это «генерал», которое сыплется в конце каждого вопроса – ничего величественного. Скорее – больное и жалкое. Как-то на одном любительском спектакле я слышал, как довольно талантливый молодой человек читал стихотворение Апухтина «Сумасшедший». Вот такая же повелительность была в словах этого плотного, среднего роста человека, чуть рыжеватого, одетого в защитное, бегающего по гостинной между столиком с допитыми чашками кофе, угловатыми диванчиками и пуфами, и вдруг останавливающегося против меня и дающего приказания или говорящего фразу, и казалось, что все это закончится безумным смехом, плачем, истерикой и диким криком: – «все васильки, красные, синие, в поле!»

Со встречным поездом из Петрограда прибыли офицеры. Сотник Карташов подробно докладывал генералу Краснову, как юнкера обороняли Зимний Дворец, о настроении гарнизона колеблющегося, не знающего, на чью сторону стать, держащего нейтралитет. В купе входит Керенский.

– Доложите мне поручик, – говорит он, – это очень интересно, – и протягивает руку Карташову. Тот вытягивается, стоит смирно и не дает своей руки.

– Поручик, я подаю вам руку, – внушительно заявляет Керенский.

– Виноват, господин верховный главнокомандующий, – отчетливо говорит Карташов, – я не могу подать вам руки. Я Корниловец.

Краска заливает лицо Керенского. Он пожимается и выходит из купе.

– Взыщите с этого офицера – на ходу кидает он генералу Краснову.

Сзади из Гатчины подходит наш починенный броневик, за ним мчаться автомобили – это Керенский со своими адъютантами и какими-то нарядными экспансивными дамами.

– В чем дело, генерал? – отрывисто обращается он ко мне.

– Почему Вы ни о чем мне не доносили? Я сидел в Гатчине, ничего не зная.

– Доносить было не о чем, – сказал генерал Краснов. – Все торгуемся. И генерал Краснов докладывает ему обстановку.

Керенский в сильном нервном возбуждении. Глаза его горят. Дамы в автомобиле, их праздничный вид так неуместен здесь, где только что стреляли пушки. Я прошу Керенского уехать в Гатчину.

– Вы думаете, генерал? – щурясь, говорит Керенский. – Напротив, я поеду к ним. Я уговорю их.

Я приказываю Енисейской сотне сесть на лошадей и сопровождать Керенского, еду и сам.

Керенский врезается в толпу колеблющихся солдат, стоящих в двух верстах от Царского Села. Автомобиль останавливается. Керенский становится на сидение, и я опять слышу пронзительный, истерический голос. Осенний ветер схватывает слова и несет их в толпу, отрывистые, тусклые слова, уже никому не нужные, желтые, поблекшие, как осенние листья… Завоевание революции… Удар в спину… Немецкие наемники и предатели!..

Вечером из Ставки в Гатчину прибыл французский генерал Ниссель. Он долго говорил с Керенским, потом пригласили Краснова. Краснов сказал Нисселю, что считает положение безнадежным. Если бы можно было дать хоть один батальон иностранных войск, то с этим батальоном можно было бы заставить Царскосельский и Петроградский гарнизоны повиноваться Временному правительству силой. Ниссель выслушал Краснова, ничего не сказал и поспешно уехал. Ночью пришли тревожные телеграммы из Москвы и Смоленска. Там шли кровавые бои и резали офицеров и юнкеров. Ни один солдат не встал за Временное правительство.

Будучи окружены большевиками казаки требовали, по настоянию большевиков, выдачи Керенского большевикам.

– Мы приставим свой караул к нему, чтобы он не убежал, – говорили казаки.

– Хорошо, отдавайте, – сказал Краснов.

Когда они вышли, Краснов пошел к Керенскому. Он застал его смертельно бледным в дальней комнате его квартиры, в Гатчинском дворце. Он рассказал ему, что настало время, когда надо ему уйти. Двор был полон матросов и казаков, но дворец имел и другие выходы. Он указал на то, что часовые стоят только у парадного входа.

– Как не велика вина ваша перед Россией, – сказал Краснов Керенскому, – я не считаю себя вправе судить Вас. За полчаса времени я вам ручаюсь.

Выйдя от Керенского, Краснов через надежных казаков устроил так, что караула долго не могли собрать. Когда он явился и пошел осматривать помещение, Керенского не было. Он сбежал.

Арест

Теплый майский день в Кярово. Распускается сирень, яблони в цвету. Поют птицы. Приближается лето и природа торопится показать свои пышные наряды.