Консьянс блаженный. Катрин Блюм. Капитан Ришар

— Окажите мне услугу: сходите туда и попросите Катрин…

— Так она вернулась?

— Да, сегодня утром… и скажите, что я вскоре ей напишу.

— Сказать, что вы вскоре ей напишете?

— Может быть, даже завтра, как только руки перестанут дрожать…

— Вы уезжаете?

— Говорят, мы собираемся воевать с алжирцами.

— А вам-то что до этой войны? Ведь вы уже прошли рекрутский набор и вытянули счастливый номер?

— Так вы сходите туда, куда я вас прошу, не так ли, мамаша Теллье?

— Прямо сейчас, дорогой господин Бернар; но…

— Что "но"?

— А вашим родителям?

— Что моим родителям?

— Им что должна я сказать?

— Им?

— Да.

— Ничего.

— Как ничего?

— Вот так, ничего, кроме того, что я заходил к вам, что они больше не увидят меня и что я говорю им: "Прощайте!"

— "Прощайте"? — повторила мамаша Теллье.

— Скажите им еще, чтобы они не отпускали от себя Катрин, что я буду признателен им за доброту к ней… и вот еще что — если случится так, что я умру, как ваш бедный Антуан, я прошу их сделать Катрин своей наследницей…

Измученный своим лихорадочным состоянием, молодой человек бессильно опустил голову на руки со вздохом, похожим на рыдание.

Мамаша Теллье смотрела на него с глубокой жалостью.

— Хорошо, господин Бернар, договорились! Сейчас уже вечер, народу у меня поубавилось, Бабетта справится одна, а я сбегаю в Новый дом.

И, отойдя от Бернара, она прошептала:

— Думаю, хоть этим сумею помочь бедняге!

Вдалеке еще слышался пьяный голос Моликара, распевавшего:

Если у меня в саду Рос бы виноград…

Бернар оставался еще несколько минут в прежней позе, погруженный в глубокую печаль и горестные раздумья. Плечи его время от времени судорожно вздрагивали. Потом он встряхнул головой и вслух сказал сам себе:

— Хватит! Возьми себя в руки! Еще стакан вина и пора в путь.

— О! Конечно, мне все равно, — раздался позади него голос, от которого он вздрогнул, — но я бы так просто не ушел!

Бернар обернулся, хотя, строго говоря, мог бы и не делать этого — он сразу узнал голос.

— Это ты, Матьё? — спросил он.

— Да, это я, — ответил тот.

— Что ты сказал?

— Вы не слышали? Видно, вы стали туги на ухо!

— Я слышал, но не понял.

— Хорошо, я повторю.

— Повтори.

— Я говорю, что на вашем месте я не ушел бы вот так просто.

— Ты не ушел бы?

— Нет, пока я не… хватит, я-то понимаю, что говорю…

— Пока не… чего? Говори!

— Так вот, не ушел бы, не отомстив кому-то из них. Вот я и сказал главное.

— Что? Что? Кому-то из них?

— Да, одному или другой, ему или ей.

— Что ж, по-твоему, я должен мстить отцу и матери? — пожал плечами Бернар.

— Да нет же! При чем здесь отец с матерью? Не о них речь.

— Но о ком же?

— Ха! Речь идет о Парижанине и мадемуазель Катрин.

— О Катрин и господине Шолле? — воскликнул Бернар, вскочив, словно от укуса гадюки.

— Да.

— Матьё! Матьё!

— Вот мне урок — не надо было ничего говорить вам.

— Почему?

— Да потому, что опять все это на меня же и обрушится. Я же буду во всем виноват.

— Нет, нет, Матьё. Клянусь тебе! Говори!

— Так вы еще не догадываетесь? — спросил Матьё.

— О чем я должен догадываться? Повторяю тебе, говори!

— Ей-Богу, — продолжал бродяга, — не стоит иметь и ум, и образование, если остаешься таким глухим и слепым.

— Матьё, — воскликнул Бернар, — ты что-то видел и слышал!

— Сова хорошо видит ночью, — сказал Матьё. — У нее открыты глаза, когда у других закрыты; она не спит, когда другие спят.

— Погоди, — произнес Бернар, пытаясь смягчить свой голос, — что ты видел и слышал? Не тяни, рассказывай, Матьё!

— Ну что ж, — ответил тот, — поскольку возникло препятствие вашему браку, — а ведь есть препятствие, не так ли?

— Да, есть, и дальше что?

— Известно ли вам, отчего оно возникло?

Пот градом катился по лицу Бернара.

— Не от чего, а от кого — от моего отца.

— От вашего отца? Да вовсе нет. Ведь он хочет вам счастья. Он, бедняга, вас любит!

— Хорошо… Значит, препятствие исходит от кого-то, кто меня не любит, так?

— Конечно, — вскричал Матьё, настороженно следя своими косыми глазами за сменой чувств на лице Бернара, — конечно! Знаете, бывают иногда люди, делающие вид, что вас любят; они тут и там говорят "Мой дорогой Бернар", а на самом деле вас обманывают.

— Ну, так кто же все-таки препятствует моему браку, любезный Матьё? Кто именно? Скажи!

— Да, я вам скажу, а вы схватите меня за горло и задушите.

— Нет, нет, даю слово, клянусь!

— И все же, — сказал Матьё, — позвольте, я от вас отойду пока чуть подальше.

И он отступил на два шага.

Потом, чувствуя себя на этом расстоянии в чуть большей безопасности, он сказал:

— Так вот, неужели вы не видите, что это препятствие исходит от мадемуазель Катрин?

Бернар покрылся мертвенной бледностью, но не пошевельнулся.

— От Катрин? — переспросил он. — Ты тут говорил, что кто-то меня не любит. Так ты утверждаешь, что меня не любит Катрин?

— Я утверждаю, — заявил Матьё, осмелев при виде напускного спокойствия Бернара, — что некоторые девушки, особенно если они отведали парижской жизни, предпочтут быть любовницей богатого молодого человека в столице, чем стать женой бедного молодого человека в деревне.

— Не говоришь же ты о Катрин и о Парижанине, надеюсь?