Конспект

— Петровский был в депо, сам подошел к мужу и даже привет мне передал. Даже не привет, а по-старинному велел кланяться. Сколько лет прошло, сколько событий было, а вот же вспомнил...

Не было обильного стола — каждый принес что мог, были на всех две бутылки домашней наливки, не было бурного веселья, даже его всплеска хотя бы на короткое время, наоборот, было тихо и немного грустно, мы как бы жались друг к другу. Мы не танцевали, да большинство из нас и не умело, мы не пели. Мы не знали, что принесет нам новый 33-й год, и не кричали ему «Ура», только надеялись на лучшее. Разговор шел в группах, кто о чем, общий — начинался и замирал. Кто-то процитировал Маяковского, кто-то стал читать его стихи, но Маяковский не пошел. По настроению пришелся Есенин, за ним пошли русские и украинские классики, и я не ожидал, как много стихов знают мои друзья, а еще больше — девушки. Прочли «Лесной царь» Гете по-русски и по-украински, а я прочитал его по-немецки. Все эти стихи я знал, но вот начали читать поэтов начала нашего столетия, и большинство стихов мне было незнакомо. Оживились, когда Токочка читал Сашу Черного. Лучше всех читала соученица Клары, и среди прочитанных ею стихов были незнакомые — они произвели впечатление, я попросил ее повторить, и они легко запомнились:

Опiвночi айстри в саду розцвiли,
Убралися в роси, вiнки одягли
I стали рожевого ранку чекать
I в райдуги барвiв життя одягать.
А ранок зустрiв їх холодним дощем,
I плакав десь вiтер в саду пiд кущем.
I вгледiли айстри, що вколо тюрма,
I вгледiли айстри, що жити дарма,
Схилились i вмерли.
I тут, як на смiх,
Засяяло сонце над трупами їх.

Стихи перемежались разговорами, разговоры вытеснили стихи, стали общими, интересными и задушевными. Стало легче на душе, появилось взаимное чувство теплоты и благодарности. На работе боролись со сном и видели, как и другие борются. Клара, Тока и я пошли на концерт Марка Рейзена. Наверное, он был в ударе: пел много, на бис безотказно, и концерт затянулся до второго часа ночи. Еще до окончания Токочка помчался к последнему поезду, а мы с Кларой идем, под обаянием концерта, не спеша, и вдруг видим ребенка, лежащего у стены дома. Ватник с взрослого, шапка-ушанка, сапожки. Нагнулись, присмотрелись, прислушались — дышит. Народ валит мимо. Хоть и оттепель, но ведь зима! А рано утром его могут вбросить в грузовую машину. Растеряно смотрим друг на друга.

— Эх, была — ни была! — говорит Клара. — Несем ко мне.

Нести недалеко. Ребенок спит. Клара отпирает дверь, заходит, я с ребенком остаюсь на лестничной площадке ждать чем кончатся ее переговоры с родителями. Жду долго. Заплаканная Клара выходит с отцом.

— Здравствуйте. Ну, давайте мне этого пациента.

Пока дошел домой увидел двух взрослых, неподвижно лежавших на тротуаре, и зарекся ходить по городу ночью. За завтраком Лиза меня спрашивает:

— Ты не болен?

— Нет, а что?

— Да уж больно на всех зверей похож.

— Да, вид на море и обратно, — говорит Галя.

— Очень поздно вернулся, — говорит Сережа. — Вот и не выспался.

— Прими-ка на всякий случай кальцекс, — говорит Лиза, подзывает меня и прикладывает ладонь к моему лбу. — Температура как будто нормальная.

Всегда безропотно принимал кальцекс, а сейчас выпалил:

— Да не надо мне никакого кальцекса!

Никогда у меня не спрашивали — где был и почему поздно вернулся, и я рассказывал только то, что, как я думал, представляет для них интерес, и вдруг рассказал о ночном происшествии. Все застыли. Бабуся крестится и шепчет молитву. Молчание. Да и что тут можно сказать? Когда уходил, Лиза спросила:

— У Клары будешь? Прямо с работы? Попроси, чтобы сняли мерку с ребенка — пошью ему какую-нибудь одежонку.

Ребенка выходили. Это был мальчик не более семи лет по имени Костя, хилый и очень тихий. Ничего не просил, не плакал, не ласкался и не отвечал на ласки. Фамилии и названия своего села не знал или забыл, единственное, что удалось узнать: дома все умерли, его отнесли на станцию, посадили в поезд и сказали: «Може у Харковi не загинеш». Это рассказала Клара, и у меня вырвалось:

— Скiльки ж їх загинуло!