Конспект

– Вы думаете, что предлагаете? Война. Вы понимаете, что значит война?! Сталин – председатель Государственного комитета обороны и главнокомандующий. Глав-но-ко-ман-ду-ю-щий! А вы хотите, чтобы мы его отвлекали? Морочили ему голову? Чем? Да вы знаете, почему заводы построены там… там, где построены? Знаете?

Он отчитывал Сабурова и размахивал указательным пальцем перед его носом. Я не выдержал и хотел что-то сказать, Сабуров до боли сжал мой локоть, я закрыл рот и снова перестал слышать. Нет, голоса я слышал, но того, что говорилось, не понимал. Разговор скоро окончился. Можно сказать – Матюха нас выставил.

Стоим на тротуаре возле обкома. Безоблачное небо, жарко. Сабуров говорит:

И пошли они, солнцем палимы,
Повторяя: суди его Бог!

Разводя безнадежно руками… А с непокрытыми головами мы с вами и так ходим. Чего мы здесь стоим? Пошли!

– Пошли в сквер.

– В сквер, так в сквер.

– Вот вам и письмо Калинина!

– А что ему Калинин! У него один бог.

– Ля ил ляха иль Алла, – говорю я нараспев, подражая муэдзину, – и Матюха рассуль Алла.

– А развелось этих рас сулей!.. Павел Андреевич, что с вами случилось в кабинете Матюшина? Вам было плохо? На вас лица не было.

– Нет. Я узнал Матюшина.

– Узнали?! – Сабуров остановился.

– Да, узнал. Пошли, пошли. Он был директором техникума, в котором я учился.

– А вы не обознались?

– Нет, не обознался. И поза с ногой на стуле его. И бегающая улыбочка его. Не говоря уже о внешности и фамилии.

– А имя – отчество?

– А мы имени – отчества его не знали и не интересовались. Во всяком случае, я не знал. Я не ошибся, хотя сначала засомневался.

– Что-то же вас смутило, раз сомневались. Уверены, что не ошиблись?

– Уверен. А смутило то, что наш Матюха, как его называли, вдруг достиг таких высот. Не верилось.

– А он вас, кажется, не узнал. Или сделал вид?

– Не узнал. А вернее – и не помнил. И слава Богу.

– А что он из себя тогда представлял? Как человек. И когда это было?

– Было это в тридцатом – тридцать втором годах.

Мы сидим в сквере, в тени туркестанских тополей, и я рассказываю о разговорах Матюшина в туалете, о законе и веревке, о Глобусе, о том, как мы получили свидетельства.

– И вот такой человек…

– Павел Андреевич, сколько вам лет?

– Скоро тридцать один.

– Так не пора ли перестать удивляться?

– Давно пора, я и сам это знаю. И все-таки иногда все еще удивляюсь. А вам, Григорий Георгиевич, не пора ли отказаться от каких-то иллюзий?

– Иллюзий? Тоже давно пора, и я, кажется, стараюсь. И все-таки иногда им поддаюсь.

Мы засмеялись.

– Так вот, насчет иллюзий, – продолжал Сабуров. – Вы были правы: не стоило ходить к Матюшину. Пожалуй, вы правы и в том, что Беловол не решился сказать о нем свое мнение и отделался тем, что, мол, не разобрался в нем. А что тут разбираться? Карьерист и демагог.

– И хам.

– И хам. Вы, наверное, более трезво, чем я, смотрите на жизнь… А мы с вами за все время ни разу не выпили. А я и без вас не выпивал. А вы?

– Не выпивал.

– И не тянет?

– Нет.

– И я прекрасно обхожусь.

– Григорий Георгиевич! Мне хочется уехать отсюда.

– Это вы напрасно. Везде одно и то же. Может быть, в другом месте нас приняли бы по-человечески, даже посочувствовали бы тому, как сложились обстоятельства, но результат все равно был бы тот же. Деваться некуда. А на Кавказе еще хуже – там сильнее чувствуется произвол. Знаете что? Сейчас нам с вами требуется хорошая разрядка, даже встряска. Какая уж работа! А какая погода! Пошли на Днепр.

– Ха! Прекрасная идея. Заодно отмоемся от нечисти.

– Совершим омовение. Только – чур! Никаких разговоров о Матюшине, о заводах и, вообще, о работе.

Купались, лежали, говорили на посторонние темы. Сабуров заметил, что я, несмотря на седину, выгляжу моложе своих лет, и это удивительно – за время войны все постарели. Предложил определить его возраст, и я ошибся: он выглядел старше своих лет. Спросил, как жилось на Урале. Я рассказал кое-какие эпизоды.

– Самодурство – страшная вещь. Особенно страшно оно на войне. И еще карьеризм, желание выдвинуться любой ценой. Сколько людей погибло из-за этого. – Начал рассказывать случаи, но оборвал себя:

– Не будем сегодня об этом.

Переключился на тему о дочке, рассказывал, что о ней пишет жена. Мне хотелось расспросить его об Эйзенштейне, но я постеснялся.