Конспект

— Да не увлекся я содержанием!

— Чего же ты сидел? — спрашивает Таня.

— Приятно было слушать, — говорит Токочка.

— Слушай, я тебя сейчас стукну!

— Так чего же ты сидел? — спрашивает Таня.

— Новая точка зрения. Хотел в ней до конца разобраться.

— Разобрался? — спрашиваю я.

— Кажется, разобрался.

— Ну, и что?

— Для себя я ее не приемлю, но для других она, возможно, и подходит.

— А кто эти другие? — спрашивает Птицоида.

— Те, кто в зале. Вы же слышали возгласы одобрения: «Верно!»... «Правильно!»...

— Ты думаешь, что Муссолини не слышит возгласов одобрения? — начинает Птицоида, но его обрывает звонок.

По дороге в мастерскую прошу Таню рассказать о лекции.

— Противно, Петя. Если уж тебе так хочется знать, пусть кто-нибудь из ребят расскажет.

По дороге домой Изъян рассказывает:

— Любовь выдумала буржуазия...

— А до буржуазии любви не было?

— Не придирайся. Я говорю то, что говорил лектор. Есть всего лишь физиологическая потребность, такая же, как в еде, питье и в естественных отправлениях, и эту потребность надо удовлетворять. Ее испытывают в равной мере и мужчины, и женщины, поэтому найти партнера не составляет труда. Я и раньше слышал об этой теории — она называется теорией стакана воды. А потом он давал практические советы как эту потребность удовлетворять без неприятных последствий, и отвечал на вопросы.

— Не может этого быть!

— Что не может быть?

— Чтобы все сводилось к удовлетворению физиологической потребности. Это неправда.

— Мне тоже так кажется. Но зачем же тогда читают эти лекции?

— Изъян, ты слышал о том, что несколько лет назад по городу ходили голые мужчина и женщина, и милиция их не трогала?

— Слышал. Ты хочешь сказать, что и голые, и эти лекции — явления одного порядка?

— Совершенно верно.

— А ты читал, что при коммунизме семьи не будет?

— Читал. Но это другой вопрос. Это не значит, что при коммунизме и любви не будет.

— Петя, а ты веришь, что при коммунизме семьи не будет?

— Не знаю... Не хочется верить. Но ведь утверждают, что об этом писали Маркс и Энгельс. Но все равно — не нужен мне такой коммунизм! Одно утешение — когда это еще будет!

— Да? А ты читал о домах-коммунах?

— Нет. А что это за дома?

— Это такие дома, в которых будут жить при коммунизме, когда семьи не будет. В них спальные комнаты, общие комнаты и комнаты для свиданий. И такие дома уже проектируются и даже строятся.

— Не может быть!

— А я читал об этом в газетах.

— А может быть и эти дома того же порядка, что и голые на улицах и вчерашняя лекция! Может быть, кто-то старается протащить свою идею?

— Да? А как быть с Марксом и Энгельсом? Может быть, мы с тобой очень отсталые люди и в нас много пережитков?

— Изъян, а о дружбе лектор что-нибудь говорил?

— Говорил. В основном, что дружба должна носить классовый характер, это в ней — главное.

Из всех наших соучеников больше всех мы не любили Михаила Полоскова, одного из наших комсомольцев. Вряд ли тогда мы смогли бы сформулировать причину нашей общей к нему антипатии. Противный, и все! Теперь мне ясно, чем он нас отталкивал. Себе на уме, своего не упустит, для достижения целей будет переть как танк, ни с кем и ни с чем не считаясь. Ну, и, конечно, — никакой внутренней культуры и элементарной порядочности. Но он — сам по себе, мы — сами по себе, и наши интересы нигде не пересекаются. И вдруг Полосков стал назойливо и грубо приставать к Тане. Мы всполошились, посоветовались, подстерегли его и окружили.

— Если ты, гад, — сказал ему Пекса, — хоть один раз подойдешь к Тане, хоть в профшколе, хоть за ее пределами, то — вот! — Пекса поднес ему под нос кулак. — И я не один! Пропадай моя телега, все четыре колеса.

— Церемониться с тобой не будем, — сказал Токочка. — Пошли, ребята! Через несколько дней Таня говорит мне:

— Знаешь, Полосков оставил меня в покое, даже не подходит. Вы говорили с ним, да? Мы не обсудили вопрос — говорить Тане или нет, и я колебался.

— Ну, скажи. Ты же знаешь.

— Ну, поговорили немного. Во главе с Пексой. Без мордобоя. А что?

— Да ничего, спасибо. Расскажи, как это было.

27.

Мои отрочество и юность совпали с процессом украинизации. Для служащих знание украинского языка было обязательным. Незнающие или недостаточно знающие язык занимались на курсах. Знания оценивались тремя категориями, высшей из них была первая. Сережа, Галя и Хрисанф окончили такие курсы еще до того, как я поселился на Сирохинской, Нина и Федя занимались на курсах при мне, папа в курсах не нуждался, но экзамены сдавал. Лиза и Клава тоже в курсах не нуждались, но экзамены не сдавали, так как служащими не были.

В учреждениях делопроизводство, переписка, отчетность велись на украинском языке. Сережа за обедом рассказывал:

— Был сегодня в суде, видел и слышал Федю. Он выступал по-украински. Судья говорил по-русски, прокурор – по-русски, а защитник – по-украински.

— А это что, — редкое событие? — спросил папа.

— Как сказать. Я уже не раз слышал выступления адвокатов по-украински, слышал и прокурора. Если так и дальше пойдет, все судоговорение перейдет на украинский.

— А решения суда на каком языке пишут?

— В большинстве случаев на украинском.