Конспираторы

Наша большая семья относительно благополучно прожила страшные времена, а после войны хорошо работающие технари, которые не лезли в политику, с особыми проблемами не сталкивались. У отца было три старших брата – два из них намного старше двух меньших. Один воевал у Колчака, потом куда-то исчез, в семье это тщательно скрывали. При том он умудрился народить немало потомков. Дед по отцу, в начале века переехав из деревни с красивым названием Спас-Коркодино, стал сначала рабочим Путиловского завода, а через несколько лет открыл собственное дело. В Мировую войну был призван рядовым, дослужился до унтер-офицера, потом до фельдфебеля и получил Георгиевский крест. Гражданская война его как-то миновала: не желая воевать, он скрылся в деревне. В 1920-е годы открыл в Питере ресторан, сначала один, потом другой, пивной на углу Фонтанки и Московского проспекта, на первом этаже полукруглого здания: он приносил доход. Году в 29–30-м нэпманов замели, их сажали в камеры по тридцать человек, кормили селедкой и не давали пить. Потом вызывали на допрос:

– Имел кабак?

– Имел.

– Где спрятал червонцы?

– Ничего не осталось…

– В камеру… Давай следующего.

В камерах умирали от инфаркта или просто от жажды. Но дед был не лыком шит, умирать не хотел, червонцы он разумно разделил на две части – меньшую сдал большевикам, и его выпустили. Они с бабушкой пережили блокаду и умерли в самом конце войны, в 1945-м. Дед по матери стал еще до Первой войны подрядчиком, он строил дома в городе Кимры на Волге, сам чертил проекты – один из домов в стиле модерн с видом на Волгу сохранился и помещен на обложке современного путеводителя. Дед продолжал это дело и в 20-е, с бригадой рабочих – значит эксплуататор. В 30-е его посадили, потом почему-то выпустили, он схоронился где-то в тверской глуши, но умер рано. Я не видел ни того, ни другого, но, как шепотом рассказывал отец, Советы они ненавидели люто.

Дикий Запад

Я уже вспоминал: в то роковое лето (гидом я проработал два сезона) мне как-то особенно везло на сумасшедших, причем самого радикального толка. Я, повторяю, мучительно искал своих, но мне попадались то какие-то бесцветные буржуины, то обломки 68-го года – несколько постаревшая анархистская хипота из Манчестера или столь же отъехавшие патлато-бородатые австралопитеки с книжками Троцкого и Кон-Бендита, которые у них чудом не отобрали на границе. Австралы сначала перебрались в Нью-Йорк, потом в Англию, там они сошлись с манчестерцами, совместно арендовали тридцатиместный автобус, набили его палатками, примусами, спальниками – и, минуя Данию и Швецию, отправились в тур через всю Восточную Европу вплоть до Югославии, чтобы своими глазами увидеть различные модели общества будущего. С ними я в качестве сопровождающего совершил роскошное путешествие через Псков, Новгород, первопрестольную, Смоленск, вплоть до Бреста. Мы останавливались в кемпингах (если так их можно было назвать) с деревянными сортирами, переполненными говном, душами с ржавой водой и жестяными умывальниками, сбивались с маршрута, лицезрели безумную нищету на Псковщине – врастающие в землю черные избы, где щели между бревнами были заткнуты ветхим разноцветным тряпьем… Они смеялись, эта экзотика им нравилась, ибо в том, своем мире они ненавидели все.

Тон задавала троица Лео, Пол и Джин, некоторым из них было за тридцать. Я ничего не понимал – они ненавидели то, чем у нас и не пахло: общество массового потребления, супермаркеты, буржуа, церковь, своих предков-конформистов, власть – «our fucking fascist government!», как говорил Лео, – полицию, масс-медиа, брак, тотальную проституцию, папу Римского, войну во Вьетнаме, неравенство, прикрываемое демократической демагогией, – они готовы были взрывать это общество изнутри (лет через десять в газете я узнал на фотке Пола – он был ирландцем – среди террористов ИРА!)

Я же попадал из огня да в полымя, иначе не скажешь. Да, мы жили в нетронутой (на поверхности) стране, но левые заморские интеллектуалы ошеломляли нас своей антибуржуазной дремучестью: столкновения с ними рождали эффект машины времени – перемещения лет этак на сто назад, в конец века невинности, в эпоху споров чахлых народников с бравыми марксистами. Я уже прочел Достоевского, «Вехи», штудировал Ницше, Леонтьева и Бердяева, Камю, но эти англосаксы были настолько трогательны и по-своему убедительны, что я старался не выдавать своей «реакционности» и даже имитировал «глаза марксиста» с некоторым анархическим оттенком. Мне не хотелось их огорчать, я им очень нравился (они мне тоже). На таких, как я – здесь, и на себя – там, они возлагали последние надежды на спасение падшего человечества.