Константин Леонтьев

"Аскетизм христианский подразумевает борьбу, страдания, неравенства, то есть остаётся верен {феноменальной} философии строгого реализма; а эвдемоническая вера мечтает уничтожить {боль}, этот существенный атрибут всякой исторической и даже животной {феноменальности}... Христианство сообразнее на практике и с земной жизнью, чем эти холодные надежды всеполезного прогресса!" К этой мысли часто возвращается К. Н. Христианство для него и идеальнее, и реальнее эвдемонического учения о земном прогрессе и земном всеблаженстве. Он говорит, что гордость его ума приводит его к смирению перед Церковью. "Не верю в безошибочность моего ума, не верю в безошибочность и других, самых великих умов, не верю тем ещё более в непогрешимость собирательного человечества; но верить во что-нибудь всякому нужно, чтобы жить. Буду верить в Евангелие, объясненное Церковью, а не иначе. Боже мой, как хорошо, легко! Как все ясно! И как это ничему не мешает: ни эстетике, ни патриотизму, ни философии, ни правильно понятой науке, ни правильной любви к человечеству". Аскетическое, монашеское христианство не только строго и сурово, оно также снисходительно к слабостям и немощам человеческим. К. Н. научался этому из своего общения со старцами. Старцы снисходительны к личности, но беспощадны к соблазнам и иллюзиям земного прогресса и благоденствия человечества. Розанов говорит, что К. Леонтьев при появлении либерала делался черным монахом с огромным посохом и начинал бить по голове либерала этим посохом. Он был суровым аскетом, когда дело шло о земном благополучии человечества, о гуманистических иллюзиях, о либерализме, демократизме, социализме, анархизме. Но у него было и другое лицо, и оно было обращено и к отдельным людям, к отдельным душам, и к цветению культур, к великим историческим ценностям. Он был снисходителен к слабостям и грехам, к порокам и падениям человеческим, но беспощаден к ложным верованиям, к ложным принципам, хотя бы и возвышенным. "Дурные страсти для монахов лучше, чем неподходящие и неуместные высокие принципы". "Не в личных проступках христиан, не в грубых вещественных побуждениях, не в корыстных распрях, даже не в преступлениях гибель и вред православному принципу, {а в постепенном вырождении его} в другие принципы". "Несовершенство и греховность монашеского большинства {даже необходимы для высших целей иночества}. Если бы все монахи были ангелоподобными, не только по стремлению, по идеалу, но, так сказать, по достижению, - то не могли бы вырабатываться в монастырях святые люди, великие подвижники и старцы". "С христианской точки зрения изредка, по немощи нашей, повеселиться - несравненно позволительнее, чем проповедовать ересь безбожной этики и невероятной всеобщей любви". У К. Н. было отвращение к морализму в религии, он с особенной враждой относился ко всяким подменам религиозных начал морально-гуманистическими. Христианство не верит в автономную мораль личности человеческой. У него была глубокая антипатия к "евангельскому" христианству, к принятию Христа не через Церковь, к перенесению центра тяжести религиозной жизни в ангельские заповеди. Он понимал, что Церковь в христианстве означает принцип развития. "Чтобы быть православным, {необходимо Евангелие читать сквозь стёкла святоотеческого учения;} а иначе из самого Св. Писания можно извлечь и скопчество, и лютеранство, и молоканство, и другие лжеучения". В истории Церкви действуют не только чистые и простые сердцем и умом. Для Церкви нужны и жестокие, и лукавые. С православной точки зрения порочные и безнравственные люди могут оказаться лучше добродетельных. "Милосердие, доброта, справедливость, самоотвержение - все это только и может проявляться, когда есть горе, неравенство положений, обида, жестокость". "{Нравственность} самочинная, как у честных атеистов, ни {малейшей} цены для загробного спасения не имеет". "Когда страстную эстетику побеждает духовное (мистическое) чувство, я благоговею, я склоняюсь, чту и люблю; когда же эту таинственную, необходимую для полноты жизненного развития поэзию побеждает утилитарная этика, - я негодую, и от того общества, где последнее случается слишком часто, уже не жду ничего!" "Доброта, прощение, милосердие... Они взяли лишь одну сторону евангельского учения и зовут её {существенной стороной}! Но {аскетизм} и суровость они забыли? Но на гневных и строгих Божественных словах они не останавливались?.. Нельзя... все мягкое, сладкое, приятное, облегчающее жизнь принять, а все грозное, суровое и мучительное отвергать как несущественное". Византизм для Леонтьева был развитием христианства. "Правды на земле не было, нет, не будет и не должно быть; при человеческой правде люди забудут божественную истину!" К. Н. делает различие между "любовью-милосердием", моральной любовью и "любовью-восхищением", эстетической любовью. Все инстинкты его природы были на стороне второй любви. Это его мирская оценка любви. С религиозной точки зрения он относился подозрительно к любви без страха, к любви автономно-моральной и гуманной. Такая любовь есть "самовольный плод {антрополатрии}, новой веры в земного человека и в земное человечество". "Все мы живем и дышим ежедневно под {страхом человеческим:} под страхом корыстного расчета, под страхом самолюбия, под страхом безденежья, под страхом того или другого тайного унижения: под боязнью наказания, нужды, болезни, скорби; и находим, что это все "ничего" и {достоинству} нашему не противоречит ничуть. А страх высший, мистический, страх {греха}, боязнь уклониться от церковного учения или не дорасти до него, - это боязнь низкая, это страх грубый, мужицкий страх или женски-малодушный, что ли?" Отвращение К. Н. к морализму и рационализму в религиозной жизни вело к тому, что он сочувствовал хлыстам, скопцам и мормонам более, чем уклону к протестантизму. Леонтьев был очень православным в одной какой-то православной традиции, но он никогда не мог стать вполне христианином. Он не преодолел в себе ветхозаветно-законнической религиозности.