Константиновский равелин

Демьянов ничего не ответил. Он старался вообще побольше молчать и, что бы вокруг ни случалось, не выражал ни радости, ни смятения. Трудно было понять, чего желает и о чем думает этот человек, и даже Гусев, тяготевший к нему больше, чем ко всем остальным в равелине, сказал ему однажды:

— Слушай, ты какой-то плоский, Семен! Как из картона вырезанный. Нет в тебе трех измерений!

И на это Демьянов ничего не ответил, аккуратно приглаживая ладонью реденькие волосы, а Гусев зло, в сердцах сплюнул.

Со вчерашнего дня, когда Евсеев объявил в равелине суровый приказ, Демьянов еще больше замкнулся в себе, и, хотя он по-прежнему молчал, Гусев всей душой чувствовал, что тот боится, боится так же, как и он сам, и это заставляло Гусева держаться поближе к нему. Что бы там ни было, Гусев всегда находил в нем молчаливую поддержку, а это было сейчас самым главным. В такое время, когда душа находилась в страхе и смятении, просто невозможно было оставаться одному. О том же, чтобы примкнуть к Зимскому и ему подобным, не могло быть и речи! Ведь и так ясно, что все проиграно! Гибнет целая армия, которую беспощадно сметают с последних клочков крымской земли бронетанковые скребки врага, а они хотят выставить на их пути жалкую горстку почти невооруженных бойцов.

И Гусев со злобой сжимал кулаки, всей душой противясь чьей-то злой и беспощадной воле. Он только для виду ковырял ломом землю, думая все время об одном — как развязаться с проклятой судьбой, забросившей его в самое пекло — в обреченный на уничтожение равелин!

Часам к трем ночи дождь стал стихать. Где-то, совсем уже далеко, мягко перекатывался гром, и на самом горизонте падала в море разветвленным нервом угасающая молния. Потянуло предутренней свежестью, в надвинувшейся вдруг со всех сторон тишине отчетливо слышалось падение каждой капли. Как-то постепенно притихли и работающие. Уже не было слышно ни смеха, ни выкриков. Утомившись, люди работали теперь молча, сосредоточенно долбя землю, и только раздавалось короткое уханье ломов да покрякивание в такт ударам.

Внезапно в темноте раздался звонкий голос лейтенанта Остроглазова:

— Внимание, товарищи!

Люди остановились, разогнули спины и приготовились слушать. Раздалось еще несколько ударов, и установилась полная тишина.

Убедившись, что его слышат, лейтенант продолжал:

— Капитан третьего ранга Евсеев приказал всем, кто еще в состоянии, без отдыха продолжать работу. Остальные могут отдохнуть до пяти часов утра. Прошу учесть крайне тревожную и напряженную обстановку, диктующую нам самые жесткие условия для отдыха и сна. Лично я остаюсь с вами на все время работ!

Раздался одобрительный гул голосов. Вновь застучали ломы и заскрежетали лопаты. Люди не хотели терять ни минуты и теперь напряжением воли прогоняли усталость. Где-то рядом со всеми, сняв китель и закатав рукава, с ожесточением вгонял лом в землю лейтенант Остроглазов.

— Та-ак, — протянул Гусев, бросая свой лом на землю и вытирая о штаны руки. — Пойдем соснем, Семен. Нечего надрываться: организм — не железо, он отдыха требует.

И, видя, что Демьянов колеблется, Гусев притянул его к себе вплотную и зло зашептал в ухо:

— Чего думаешь? Чего думаешь, болван! Отрыть себе могилку всегда успеешь! Айда!

Он круто повернулся, и Демьянов послушно поплелся за ним. Вместе с ними ушли еще три человека, которые действительно пошатывались от усталости.

Оставшись работать, Зимский первые несколько минут с трудом преодолевал неприятную вялость всех мышц: казалось, они внезапно сделались ватными. Лом стал вдруг неимоверно тяжелым и ускользал из негнущихся, непослушных пальцев. Но постепенно силы вернулись к нему, и осталось только острое, щемящее чувство голода, которое никак не удавалось прогнать. И чтобы забыться, он стал думать о Ларисе, но не о той, которая реально существовала, а о той, которая любила его так же беззаветно, как и он сам, о Ларисе, дарящей ему нежные поцелуи вместе с запахом прохладной кожи девичьих щек, о Ларисе — возлюбленной, жене и даже — он думал и об этом! — матери его детей.

Это всегда помогало, и на этот раз он так увлекся мечтой, что даже не заметил, как подкрался ранний и короткий летний рассвет.

Утро настало беспокойное и тревожное.

Решив во что бы то ни стало взять Севастополь, враг не жалел ничего. Грохотала его дальнобойная артиллерия, держа под обстрелом крупнокалиберных снарядов бухты и город. В воздухе постоянно висело до сорока фашистских самолетов, без счета сыпавших бомбы на стонущую от разрывов землю. Бушевали пожары, с которыми трудно было бороться из-за отсутствия людей и воды. Колоссальное грязно-бурое облако дыма не пропадало над Севастополем, и небольшой ветерок тянул его в сторону моря.