Константиновский равелин

Прибегал капитан Баташов, запыхавшийся, смотревший на полковника настороженными глазами, и Потапин начинал «разнос»:

— Вы что же, юноша? Немедленно рассредоточьте людей! Что они у вас столпились, как стадо овец! Немецких бомб ожидаете? Ну-ка, бе-ее-е-гом!

Счастливо отделавшийся Баташов летел стремглав исполнять приказание, а Потапин, уже кричал на всю бухту, энергично грозя кулаком:

— Пронин! Эй, Пронин, няньку тебе не нужно? Няньку не нужно, говорю? Не понимаешь? Артиллерию загубишь, тогда поймешь!

К Потапину ежеминутно подбегали командиры, ординарцы, посыльные, и он успевал, не отрываясь от наблюдения за переправой, для всех найти время. В полдень, когда солнце стало печь немилосердно, полковник стянул с себя блеклую гимнастерку и майку и остался раздетым по пояс, выставив торчащие лопатки и ребра худого тела. Он сразу потерял военный вид и стал похож на этакого брюзжащего папашу, которому давно перевалило за сорок. И адъютанты не могли скрыть невольной улыбки, видя, как перед ним тянутся командиры, ибо Потапин оставался Потапиным даже в таком, отнюдь не военном виде.

Когда Евсееву утром доложили, что наши части оставляют Северную сторону, он невольно вздрогнул. Да, он знал, что так будет, что это — неизбежно, и все же, вопреки здравому смыслу, теплилась в груди какая-то надежда. Теперь ничего не оставалось, кроме последнего боя у стен равелина.

Застегнувшись на все пуговицы, натянув на глаза фуражку, капитан 3 ранга вышел за ворота равелина. В тяжелом, не по-утреннему знойном воздухе монотонно звенели у ног кузнечики, и звук этот напоминал ноющую зубную боль. Бурыми облачками какой-то цветочной пыли вспыхивали под подошвами ботинок перезревшие травы — все горело, все пропадало на этой оставляемой земле.

И впервые Евсеев ощутил себя так, будто он оставался один под дулами множества направленных на него стволов. Неприятный холодок пробежал по спине, и Евсеев, передернув плечами, зашагал быстрее. Впереди, там, где шла переправа, сновали в воздухе немецкие самолеты, слышался автоматный и пулеметный треск, и Евсеев, выйдя из равелина вначале без цели, просто потому, что тяжело было на душе, теперь шел именно туда, с каждым шагом убеждаясь, что он не мог этого не сделать, что ему необходимо повидать полковника Потапина, столько времени державшего немцев у Инкермана.

Евсеев всего один раз, еще до войны, видел Потапина, но слышал от других, что полковник резок и даже груб, и это обстоятельство немного смущало его: захочет ли Потапин в такую минуту отвлекаться на посторонние разговоры? Но совет опытного человека мог дать очень много ценного для обороны равелина, и Евсеев решил во что бы то ни стало поговорить с полковником.

Вскоре Евсеев добрался до расположения переправляющихся частей. Потянулись ряды повозок, походных кухонь, замаскированной засохшими ветками артиллерии и опять повозок и кухонь, палаток медсанбата и людей, людей и людей. У самого берега спешно сбивали огромные плоты. Некоторые из них, уже нагруженные пушками, тяжело двигались к другому берегу бухты. Несколько счетверенных пулеметов, установленных на автомашинах, беспрерывно строчили по «мессершмиттам», позволявшим себе спускаться слишком низко.

Остановившись и окинув все это взглядом. Евсеев еще издали узнал полусогнутую фигуру полковника, но пробраться к нему сквозь запрудившие все побережье войска было не так-то просто. Люди и сидели, и стояли, и лежали, разморенные жарой и неудачами. У одной группы матросов Евсеев невольно задержался. Огромный рыжеволосый детина закатал до подбородка тельняшку; его товарищ, с баночкой туши в руках, приготовился ж татуировке.

— Так писать, что ли? — неуверенно осведомился он, макая связанные иголки в тушь.

— Ясно, пиши! — голосом, как из бочки, отозвался детина. — Сказано — и баста!

Матрос с иголками хмыкнул и стал быстро выкалывать буквы на груди рыжеволосого, Остальные с интересом наблюдали за появляющимися словами. Евсеев подошел поближе. Вспухшие, сочащиеся кровью буквы гласили:

«Меня, немец… возьмешь!»

Ругательство было выделено особо, к общему удовольствию всех наблюдающих.

Евсеев хотел вмешаться, одернуть безобразничающих матросов, но, уловив в этой проделке другой, значительный смысл, невольно остановил себя. В самом деле — сколько презрения к врагу, веры в себя и свою стойкость таила эта отрезающая путь к плену, навечно впитанная в тело фраза!

И он потихоньку отошел в сторону. Уже пройдя несколько шагов, услышал за спиной бесшабашный залихватский голос:

— А ну, коли и мне!

«Черти! — усмехнулся про себя Евсеев. — Нет, шалишь! Севастополя вам и теперь не видать!» — подумал он уже о врагах.