Константиновский равелин

— Вода — что! — заговорщически наклонился Калинич. — Я тебе вот что скажу. Видел в Москве целый состав наших новых штурмовых самолетов. Летчики не нарадуются! Классные машины! Скоро, скоро фашисты взвоют!

— Вот об этом ты и расскажешь людям! — обрадовался Евсеев. — Пусть знают, что за силы накапливает страна! А то ведь некоторые того… Приуныли… А сейчас иди мойся, чистись, словом, приводи себя в порядок. Располагайся как хочешь в этой комнате, а я схожу распоряжусь, пока не поздно, насчет эвакуации раненых.

Калинич с готовностью кивнул головой, уже деловито, с нескрываемым удовольствием стягивая пропотевший китель. Затем подошел к столу и залпом выпил два стакана воды.

— Прости, не газированная! — шутливо усмехнулся Евсеев, задержавшись на мгновение в дверях. Калинич ответил широкой белозубой улыбкой, с добродушным нетерпением махнув рукой — «ладно, иди».

Взглянув на чемодан, он полез за полотенцем и мылом, наткнулся на распухший от бумаг, но аккуратный конверт и не удержался — достал небольшую фотографию и долго-долго, не отрываясь, держал перед собой. Курчавый худенький мальчуган, нежно обхватив шею матери, смотрел в аппарат большими и добрыми, как у отца, глазами. Мать прижалась щекой к щеке сына, как неоценимое сокровище притянув его к себе. И у матери, и у сына глаза говорили о разлуке и печали, и Калинич, глубоко вздохнув, спрятал конверт на самое дно чемодана. Но от воспоминаний уйти не удалось. И с чего бы они ни начинались, мысли всегда приходили к тому, что определило его дальнейшую судьбу.

Месяц назад, после окончания академии, его вызвал к себе в кабинет генерал. Начальник академии был слишком радушен, что делало его непохожим на себя и заставило Калинича насторожиться. Усадив Калинича в кресло и задав ряд пустяковых, не относящихся к делу вопросов, давая ему привыкнуть к обстановке, генерал произнес без дальнейших обиняков:

— А мы, Иван Петрович, решили оставить вас у себя!

Калинич медленно встал. Поднялся и генерал. Оба немного помолчали. Затем Калинич решился переспросить:

— Как у себя, товарищ генерал?

— У себя, у себя! — не допуская дальнейших возражений, быстро проговорил генерал. — Будете работать в академии на кафедре философии. Вы ведь окончили первым и к тому же — прекрасный педагог! Мы будем очень рады видеть вас в своей семье!

— Но ведь я… — начал Калинич.

— Ваш рапорт? — перебил генерал. — Ничего, ничего! Здесь тоже фронт! Надо же кому-то готовить кадры! Да к тому же преподавать, не каждому дано. Одним словом, завтра и приступите к делу. Начальник кафедры вас уже ждет!

Пожимая на прощание протянутую руку, Калинич упрямо посмотрел в лицо генерала, и тот, чутьем уловив, что батальонный комиссар не сдался, потянулся с его уходом к телефонной трубке.

— Пал Сергеич? — назвал он начальника отдела кадров. — Это я. Узнал? Ну, здравствуй, старина! Я насчет Калинича. Так ты помнишь наш уговор?.. Да, да. А рапорт его спрячь подальше… Подальше, говорю!.. Ничего! Поживет — привыкнет; там и без него обойдутся, а мне он очень нужен… Ну, будь здоров! Всех благ!

Генерал повесил трубку и задумался, барабаня пальцами по столу. Затем одобрительно усмехнулся и произнес вслух.

— Нет, а все-таки молодец! Не будь ты здесь так нужен, я бы первый отправил тебя, куда бы ты только ни пожелал!..

Дома Калинич рассказал, что его оставляют при академии. Вид при этом он имел расстроенный и недовольный. Жена же была очень обрадована и весь вечер счастливо заглядывала ему в глаза.

— Ведь это хорошо, Ваня! Правда? Так будет поспокойнее. Не всем же воевать!

Да, он и сам знал, что так будет и «поспокойнее» и безопаснее. Но когда забывал о личном, когда начинал думать о великом пожаре, охватившем страну, когда представлял себе, как тысячи и тысячи честных, настоящих патриотов идут, не щадя себя, сквозь этот испепеляющий огонь, когда начинала назойливо сверлить мысль, что спрятался он в эту тяжелую минуту за спинами своих соотечественников, он становился противным самому себе и говорил жене полные горечи слова:

— Нет, Галина! Я так не смогу! Ты сама не захочешь жить с человеком, чужими жизнями спасающим свою шкуру!

— Ваня! Зачем ты так! — укоризненно качала она головой. — Ты ведь не сам — тебя оставили. Значит, ты нужней здесь!

Калинич горько улыбался:

— Ты знаешь, если я останусь, я буду всю жизнь считать себя подлецом!

В тот же вечер он написал письмо в Центральный Комитет. По военной линии путь был отрезан.

Прошло около месяца. Калинич каждый день ходил в академию и уже не верил в успех своей просьбы. Однажды его срочно вызвали в кабинет к генералу. Войдя, он застал начальника академии в мрачном расположении духа. Генерал машинально мял в руках какой-то листок бумаги, потом свернул его в трубочку, но спохватился и, аккуратно разгладив пальцами, заговорил:

— Та-ак! Значит, обошел меня? Признаться, не ожидал такого поворота дел!

Калинич подошел поближе, пытаясь заглянуть в листок. Уловив это движение, генерал зачастил: