Константиновский равелин

Накануне они разработали график огня с таким расчетом, чтобы в первые несколько минут вести его беспрерывно и с максимальной плотностью. Евсеев помнил совет Потапина: враг должен быть ошеломлен и дезорганизован. Пяти пулеметам ставилась задача окончательно деморализовать врага. Это были слишком скромные средства, но весь расчет строился на внезапности и напористости. Пулеметчики залегли на крыше равелина, подкручивая по мере приближения немцев колодки прицелов. Стояла благодатная предрассветная тишина, казалось, было слышно, как падают в густую пыль капли росы…

В этой умиротворяющей тишине выстрел ракетницы показался хлопком откупориваемой бутылки. Небольшой алый шарик плавно прочертил в бледнеющем небе кривую, оставляя за собой легкий дымок.

Вся колонна замерла мгновенно на полушаге, словно наткнулась на стену. Тонким комариным писком повисла тишина, в которой чей-то один огромный пульс отсчитывал мгновения. Бум… Бум… Бум… Мышцы напрягались, наливались силой, готовя тело к броску. Бум… Бум… Еще доля секунды — и оцепенение врага пройдет окончательно, и тогда он бросится врассыпную, заляжет в складках местности, прижмется к земле и станет неуязвимым. Бум… Бум… Вот уже передние наклонились, выставив вперед для падения руки. Если они успеют это сделать…

В тот же миг равелин дохнул свистящим стальным ветром. Один порыв, другой… Казалось, каждый камень старой крепости вспыхивал частым желтоватым огнем. Грохот множества выстрелов слился в долгий, рвущий перепонки звук. Словно разбрасываемые невидимой рукой, повалились направо и налево солдаты немецких батальонов. Захлебнувшись на каком-то отчаянном фальцете, уткнулся носом в севастопольскую пыль долговязый майор.

Наконец оставшиеся в живых повернулись, чтобы откатиться, бежать, но, получив пулю в спину, они выгибались в рывке и шлепались лицом вперед, распластав руки…

Всего три минуты вел огонь равелин. И когда мгновенно, словно по взмаху чьей-то руки, оборвалась бешеная стрельба, на дороге, усеянной трупами, медленно поднимались вверх тонкие струйки пыли…

— Молодцы, черноморцы! — радостно поблагодарил посты обнадеженный первым успехом Евсеев.

На постах началось оживление. Переговаривались еще вибрирующими от перенапряжения голосами, но тон был радостный и возбужденный.

— Ишь, молодчики! Шагали, как на параде! А мы им перцу в это место!

— А тот-то, длинный! Вытанцовывал, как аист!

— Сгнивай теперь, сволочь, на наших камушках!

— Думали, так и взяли Северную! Нет уж!..

В таком же приподнятом состоянии находился и Зимский. Вначале он, как и все, был немного ошеломлен наглой уверенностью немцев, но затем серо-зеленые солдаты, с тупым безразличием попирающие его родную землю, вызвали в нем бешеную злобу. Он поймал на мушку долговязого майора и, цедя сквозь зубы страшные ругательства, медленно вел за ним ствол автомата. Когда раздалась стрельба и надменный ариец рухнул носом в землю, Зимский не был уверен, что именно его пуля настигла цель, но все существо его возликовало, и он короткими злыми очередями с наслаждением стал бить направо и налево.

Теперь, когда на месте недавно грозной колонны остались лишь трупы, он водил взглядом по сторонам, словно желая убедиться, что и остальные чувствуют то же, что и он. Потом, что-то вспомнив, Зимский быстро посмотрел на Гусева. С напряженным, меловым лицом, Гусев глупо и беспомощно улыбался.

Так прошло около получаса. Зловещая, предостерегающая тишина ничем не нарушалась. Взошло солнце, и все сразу преобразилось, будто сдернули с природы пыльную серую кисею. Матово заблестели на дороге каски убитых. Люди в равелине пригрелись, многих стало клонить ко сну — сказывались бессонная ночь и нервная усталость. Часто и судорожно, до боли в скулах, зевали. В молчании врага чувствовалось что-то грозное и затаенное. Нервы готовы были лопнуть, как перетянутые струны. Прошло еще полчаса. Раскаленный шар солнца, набирая высоту, превращал воздух в тяжелую, сжигающую лаву. В бескрайней голубизне высокого неба суетливо сновали стрижи.

— Молчат что-то, — недоверчиво произнес Колкин, не отрывая от амбразуры настороженного лица.

На его слова никто не ответил. Когда тишина затянулась, кто-то нехотя подтвердил:

— Да-а. Молчат пока…

Молчание врага нервировало и Евсеева. Немного поколебавшись, он снял трубку телефона, соединяющего с майором Данько.

— Ну… Как там у тебя?

— Пока спокойно, — безразличным тоном человека, привыкшего на войне ко всему, отвечал Данько. — Думаю, бомбить сейчас нас будут!

— Да-а. Я тоже об этом думаю, — сознался Евсеев. — На всякий случай спрячь людей в щели. Если пехота появится вновь, я подниму тревогу.

— Добре! — повесил трубку Данько.

Связавшись с боевыми постами, Евсеев передал приказ.

— Всем перейти в нижний этаж. Наверху остаться по одному человеку в каждой секции для наблюдения за воздухом и дорогой.