Константиновский равелин

Лейтенант осматривается по сторонам: никого, только неприятная, даже пугающая тишина. Но Остроглазов знает, что в равелине еще остались Евсеев и Зимский, и это делает одиночество не таким безысходным. Высоко подняв пистолет над головой, лейтенант смотрит вокруг прощальным взглядом и затем стремительно идет в воду. Когда вода доходит до подбородка, он начинает плыть, держа пистолет над головой. Плыть на волне тяжело, и слишком велико искушение грести двумя руками. Но, стиснув зубы, Остроглазов еще выше тянет руку с пистолетом, отплевываясь от тошнотворно-горькой, назойливой воды.

Вот уже окончилась цепочка бонов, и теперь впереди, в пепельном сумраке рассвета, колышутся гребни разгулявшихся волн. Они закрывают собой противоположный берег, и лейтенанту кажется, что он плывет в безбрежном неведомом просторе один во всей вселенной. Рука с пистолетом точно налилась свинцом и постепенно, сама собой сгибается, приближаясь к воде. Чтобы отвлечься, Остроглазов начинает считать гребки. Это действительно помогает. Досчитав до сотни, он снова начинает с единицы, так как трехзначные цифры выбивают его из установившегося темпа. Постепенно он различает среди волн черный подпрыгивающий поплавок. Всмотревшись внимательней, лейтенант узнает в нем буй и плывет теперь прямо на него. Как хорошо плыть, когда вместо однообразной волнующейся водной равнины видишь перед собой цель!

Он забывает даже про счет, стараясь поскорей добраться до буя. С каждым взмахом руки все ближе и ближе его железные, блестящие, точно смазанные жиром, бока. Буй смешно кланяется во все стороны, и решетчатая башенка с ацетиленовой горелкой кажется причудливым восточным украшением на бритой голове. Но Остроглазову не до сравнений. Еще несколько гребков, и он хватается за решетчатое холодное железо и безвольно повисает на нем. В первую минуту он блаженно отдыхает, не думая ни о чем, затем взбирается с трудом (буй скользкий и увертливый) на железную поверхность. С буя уже все прекрасно видно: оказывается, берег совсем рядом — до него не больше трехсот метров. Не долго думая, лейтенант вновь бросается в воду. Вскоре он уже может достать ногами дно. Здесь же, на берегу, он видит всех равелиновцев, ушедших сюда раньше его. Он выходит на сушу, и огромный добродушный Булаев первым жмет его небольшую ладонь:

— С благополучным прибытием, товарищ лейтенант!

Остроглазов счастливо улыбается, кивая головой на приветствия, хотя он расстался со всеми не больше чем час назад. Здесь же толпятся и несколько бойцов из других частей. Они смотрят на прибывших с того берега, словно на воскресших. Кто-то даже произносит недоверчиво:

— Неужто до сих пор сами держались?

Ему не отвечают, только смотрят снисходительно, добродушными взглядами, как смотрят взрослые на детей, задающих наивные вопросы.

Остроглазов вдруг подходит к нему вплотную и быстро с надеждой спрашивает:

— А у вас как тут дела?

Боец прячет глаза, затем нехотя, еле слышно отвечает:

— Плохо, товарищ лейтенант! Немцы уже на Павловском мыске. Сегодня ночью пустили дымзавесу и за ней переправились, гады!

— Не отбили?! — с мольбой спрашивает лейтенант, по глазам пехотинца чувствуя, что задает ненужный вопрос.

Боец виновато разводит руками, избегая прямого взгляда. Остальные равелиновцы, слыша весь разговор, понуро смотрят в землю.

— Слухай, парень! Да ты, никак, ранен? — обращается вдруг к бойцу невесть откуда появившийся Шамяка.

— Где? — спрашивает тот дрогнувшим голосом.

— Ха! Где. Да вот! — Шамяка показывает на широкую дыру в штанах пехотинца, чуть пониже спины.

— Да не-е-е. То гвоздем! — смущенно говорит парень под дружный хохоток окружающих.

— То-то, гвоздем! — не унимается Шамяка. — А если пулей, то беда! Пуле это место ни в жисть не подставляй! Вот у нас на селе один дед с турецкой воротился, так у него…

Тесным кольцом окружив Шамяку, все жадно смотрят ему в рот, радуясь, как воздуху, веселому слову в это страшное время.

Застывшими, зловещими развалинами, напоминая древний мертвый город, лежал равелин после ухода последних его защитников. Стояла такая тонкая, такая неподвижная тишина, что порой казалось, будто камни еле-еле шуршат друг о друга.

Медленно, словно прощаясь с каждым казематом, с каждым камнем, прошел Евсеев по оставленному равелину, и почти повсюду под ногами жалобно звенели стреляные гильзы, будто напоминая о людях, которые совсем недавно лежали здесь, прижимаясь к этим камням. Подумав об этом, Евсеев даже приложил ладонь к одному из них — камень был теплый и влажный, словно и вправду хранил еще тепло живого тела.

Евсеев почувствовал, как что-то защекотало в ноздрях, и нервно передернул плечами.

— А ведь держались же! Стояли! — сказал он сам себе, набрав с пола полную горсть гильз и медленно просыпая их между пальцами. И сквозь видение последних боев, сквозь крики атакующих, стоны раненых и грохот бомбежек встал перед ним нежный профиль Ирины. Вначале, как на киноэкране, просвечивающий и бесплотный, он затем вытеснил собой все, и вот уже они были одни, с глазу на глаз, среди страшной ночи отступления…