Контакты с утопленником

Между занавесками была маленькая щель, сквозь которую вроде бы просачивался свет, может, ночника изнутри, а может, отражение дневного солнечного света снаружи. Скоро узнаем!.. Но скоро не получилось — пока я добралась до верхушки угольной кучи, я несколько раз поскользнулась, выпачкала не только туфли, но и руки, даже один раз чуть не упала. И ради чего? Чтобы «заглянуть», но не в свою, а в чужую комнату, и ко всему прочему, ничего не увидеть. Никакой ночник не горел, внутри было темно хоть глаз коли, что и следовало ожидать. Спит, она спит… Старается спать, а я упорно пытаюсь ее разбудить сначала стуком в дверь, потом грохотом скатывающегося под ее окном угля…

Ого! Одна из занавесок дрогнула, мелькнули кончики чьих-то пальцев, ухватившихся за ее края… Я сжалась в комок, присела под подоконником. Боже! Откроет окно и наклонится надо мной, сонная и недоумевающая: «Что ты тут делаешь, миленькая?» А я, в сущности, сама не знаю, что делаю. И как в таком случае все это объясню? Не говоря уж о том, что и кто-то другой мог меня увидеть. Или уже смотрит откуда-то, как я присела на корточки на проклятой куче угля, четко вырисовываясь на черном фоне своей белой майкой, голубой юбкой и желтой, как сигнальный фонарь, головой…

Я выпрямилась и побежала вниз, на этот раз вызвав не стук, а настоящий грохот. Изобразила поспешно на лице что-то напоминающее лукавую улыбку с подтекстом «больше всего я люблю шутить», и — обернулась к окну. Та самая занавеска была задернута точно так же, как и другая, и даже не покачивалась. А всего несколько секунд назад пальчики… Нет, они не схватились за ткань для того, чтобы отодвинуть. А вцепились в ее край, и притом как-то снизу, словно Тина, (кто ж еще?) сползла, упала на пол, протягивая руку. Последним усилием… Ну хватит! Если ей стало плохо и, особенно, если она рожает, не потеряв сознания, то она закричала бы или подняла бы шум. А что я могу сделать? Закричать вместо нее? «Скорее, скорее, я заглянула в ее комнату, а она»… и так далее. Как же!

Я хотела отвести глаза от ненавистного окна. Но это мне не удалось, во всяком случае сразу. Почти черные занавески и совсем черная щель между ними действовали на меня гипнотически. Я чувствовала, как меня охватывает страх. Непонятный, безликий страх за Тину, за себя, за ту ошибку, которую я могла допустить, если… Если не закричу! Но это было бы глупо, конечно. Что мне мешало просто пойти и снова постучать в дверь, а если она мне не ответит, позвать кого-нибудь — госпожу Ридли, Юлу, Валентина, все равно кого или всех вместе и предоставить им позаботиться о ней…

Меня терзало ощущение, что я никогда не приму решения. Что вечность остановила меня именно на этом месте, перед кучей угля, и я так и буду стоять с опущенными руками, наморщив лоб, уставившись в какое-то окно. Превращенная в чучело своей нерешительностью… И вдруг мне пришло в голову спасительное и потому, наверное, до какой-то степени подлое предположение: меня тут мучают разные страхи и беспокойство, да, да, человеческое беспокойство за нее, а она, может, наблюдает за мной, прячась за своими некрасивыми занавесками. И посмеивается — как сумасшедшая! Ведь что ни говори, а Тина и в самом деле сумасшедшая. Ее поведение вчера вечером это убедительно доказывает.

Доказывает и ее поведение сейчас.

Я повернулась и пошла. Пойду, пожалуй, в свою комнату и, может, напишу письмо. Отцу, естественно, больше некому.

Я забыла носовой платок, а мои руки — в угольной пыли. Не могу же я так войти в дом, того гляди встречу кого-нибудь. И вдруг придется с ним за руку поздороваться!.. Но сказано: подумаешь о плохом, так оно тебя услышит, причем быстро, и случится — так и теперь, оно шло мне навстречу. В мужчине, правда, за исключением его появления не было ничего плохого, в смысле внешне не было заметно. Наоборот, выглядел он прекрасно, но тем хуже для меня, поскольку он еще больше меня смутил. На вид ему было лет тридцать, он был высок, строен, одет не просто в хороший, а прямо-таки отлично сидящий на нем спортивный костюм. Его темно-русые с естественным блеском волосы были аккуратно причесаны на пробор, черты чуть продолговатого лица, не совсем правильные, но несомненно тонкие выражали врожденное достоинство, именно такие лица, во всяком случае по моему представлению, были у патрициев в Древнем Риме. Он приближался ко мне медленным уверенным шагом и улыбался. Я тоже улыбнулась ему, немножко криво, потом наклонилась, сорвала пучок травы и начала вытирать ею руки.

— Здравствуйте, — остановившись рядом со мной, он сунул руку в карман брюк и достал оттуда белый батистовый платок, такой тонкий, что я лично, если бы у меня был такой, наверное, повесила бы на стену для украшения. Он подал мне его галантным жестом. — Думаю, что этим будет удобнее, — сказал он.

Я взяла платок двумя пальцами, чувствуя, как уши горят от стыда.

— Я упала, — пробормотала я.

— Но насколько я вижу, вы не ушиблись. Правда? — По его искренне озабоченному тону я поняла, что он мне поверил. Действительно, очень приятный человек.