Контакты с утопленником

Он кивнул, очень серьезно. Они подошли к картине, встали вместе перед ужасающим, но исполненным такой силы сопротивления, такой яростью человеческого упорства «автопортретом». Снова переглянулись. И именно тогда Эми почувствовала, что они стали друзьями. Настоящими.

— Я знал, что ты приедешь сюда, — Валентин наконец сумел улыбнуться измученной, как при зубной боли, улыбкой. — Я ждал тебя.

Я не пыталась ответить на его улыбку. Этот человек меня не интересовал.

— Где Йоно?

Он апатично пожал плечами.

— Теперь его перевесили в Старое крыло, — сказал он.

И я вмиг возненавидела его за это ужасное, оскорбительное «перевесили». Хорошо хоть не сказал «висит» или «повешен». Какая пошлость! В то же время я успокоилась: все-таки портрет еще существует. Совсем близко.

— Зачем вы перенесли его туда? — спросила я строго. — Его место издавна было здесь, только здесь. Что он имеет общего с вашими дурацкими «крыльями»?

— Мы отдали его во временное пользование…

— Пользование? — Возмущение все сильнее сдавливало мне горло. Я задыхалась.

— Эми… Тебе что, плохо? Почему ты так ведешь себя?

«Потому что ты предатель! Предатель, предатель!» — закричала я мысленно. А вслух спросила лицемерно смягченным тоном:

— Алексу?

— Да. — Теперь Валентин усмехнулся, невымученно: — Он очень дорого платит за него. Больше, чем за дом!

— А твой отец знает об этом?

— Нет. Но, Эми, я не понимаю… Мы так давно не виделись, а ты… Стоит ли именно сейчас говорить о каком-то портрете?

— Автопортрете.

— Что?.. Ааа… — И снова последовала жалкая ухмылка! — Ты все еще помнишь о тех наших фантасмагориях.

— Может, это были и фантасмагории, Вал… Валентин…

— Да ладно, продолжай называть меня Вал. Пусть хотя бы это будет, как тогда.

— …но они не были убогими. В них было дерзновение и… и… Многое было в них! А теперь…

— А теперь, теперь… Все у нас уже не то, Эми. Я смотрю, даже твои волосы… чуть потемнели. Без прежнего серебристого оттенка… Боже, какой чудесной девочкой ты была! Сказочной. Думаю, я был влюблен в тебя, так, по-детски, по-юношески, но безумно, несравнимой ни с чем духовной страстью. Знаешь, та неделя была самой прекрасной, самой интересной, самой ценной в моей жизни!

— И для тебя тоже? — Я саркастически скривила губы. — Много нас, выходит, бедных с красивыми, важными воспоминаниями. — Я предупредила его вопрос своим: — Но скажи мне, Вал… зачем Алексу портрет Йоно?

Валентин явно колебался прежде, чем ответить. Наконец пренебрежительно махнул рукой:

— Ну, я уверен, что он сам тебе и объяснит. Он только об этом и говорит.

— О чем?

— Выдумывает постоянно разные теории…

— Как ты когда-то.

— Да, но я тогда был ребенком, голова моя была забита дешевыми псевдонаучными романами, а Алексу под сорок.

— Серьезно? А выглядит на тридцать.

— Ну да, Эми, богатые обычно выглядят молодо. Деньги дают им чувство свободы. По-моему, люди преждевременно стареют не от труда, болезней, несчастий и тому подобного, а от сознания собственной безысходности.

Он говорил так, словно сам был последним нищим. И в его голосе, и в выражении лица угадывался какой-то упрек всей жизни в целом. Да, господин Ридли-младший был явно на нее сердит!

— Ты-то на что жалуешься? — вспылила я. — Ты, у которого не одна, а целых три крыши над головой! Да еще получаешь деньги за то, что сдаешь.

— Верно, сдаю. Алекс получил в свое пользование даже наш семейный архив. Роется в нем, роется, ищет, потом шатается по имению и днем, и ночью, роется, роется, ищет… Святилище я ему, однако, не отдал! Держал его запертым года два и наконец отдал Клифу.

— Что за святилище? — спросила я второй раз за этот день. — Раньше тут ничего подобного не было. Уж не стали ли вы…

Фанатически религиозными! — мелькнуло у меня в голове. А то, что я слышала ночью, было кассетой с записью их обряда!

— Отец построил его двенадцать лет назад. Для Йоно. Чисто символически, наверное… У него были большие планы внутреннего устройства, но, слава Богу, он не успел их осуществить.

— Поскольку его парализовало, так, что ли?

Валентин вдруг весь сжался, там, под сундукообразными часами, словно я дала ему пощечину. Потом подошел к ближайшему креслу и рухнул в него. Оно, конечно, завизжало своими престарелыми пружинами, и я не совсем уверена, но из его обивки, кажется, поднялось облачко пыли. Я села с другой стороны столика, испещренного разного возраста пятнами. Одному Богу известно, сколько чашек на него ставилось, а иногда и разливалось — если, конечно, Бог имеет привычку считать чашки, выпитые людьми.

— Извини, братец Вал, — четко выговорила я, стараясь, чтобы это обращение к нему как к родственнику, что в нашем случае было почти лишено содержания, прозвучало нарочито язвительно.

— Не думала, что ты так привязан к отцу.