Контора идёт по следу

В тот же четверг, поздно вечером, Хэтэуэй получил еще одну телеграмму из парижской резидентуры ЦРУ. Юрченко сообщил, что в 1984 году в Вене некий американец вступил в контакт с сотрудниками местной резидентуры КГБ и передал имена нескольких русских, поставлявших информацию ЦРУ. Сам Юрченко никогда не встречался с этим американцем, но знал, что некоторое время тот работал в Управлении и был неожиданно уволен во время подготовки к работе в Москве.

Никогда не терявший самообладания Хэтэуэй, поняв, что речь идет об Эдварде Ли Говарде, грязно выругался и со словами: «Этого ублюдка надо обезвредить, пока он не натворил новых бед!» — схватил трубку прямой телефонной связи с директором ЦРУ Уильямом Уэбстером.

В ходе последующих допросов перебежчик сделал ряд сенсационных заявлений. ЦРУ не могло не поверить ему, ибо никогда не получало сразу столько ценной информации из одного источника. Он не мог быть «подставой», — решили в руководстве Управления, — по одной лишь простой причине: КГБ никогда бы не решился одновременно рассекретить такое количество своих тайн.

Кроме прочего, Юрченко рассказал о так называемой «шпионской пыли» — химикате, распыляемом в машинах сотрудников посольства США в Москве.

Препарат невозможно обнаружить без специальных приборов. Оставаясь в виде микроскопических частиц на коже и одежде даже после воздействия на них воды и пара, он помогал сотрудникам КГБ выявлять связи американских разведчиков среди советских граждан.

Например, если сотрудник московской резидентуры ЦРУ хотя бы раз подвозил своего источника на машине, на нем в течение нескольких месяцев оставались следы спецвещества.

* * *

По распоряжению шефа ЦРУ Юрченко поселили в живописнейшем уголке Вашингтона с прудом и сосновым лесом, в комфортабельном двухэтажном особняке с прислугой. Ему было обещано, что по завершении допросов он получит его в личное пользование.

Кроме того, Управление назначило перебежчику пожизненное жалованье в размере 70 тысяч долларов в год, разумеется, при ежегодной индексации с учетом инфляции.

На одном из допросов экс-кагэбэшник признался американцам, что основная причина его побега заключается в том, что он влюбился по уши в некую Валентину, жену советского дипломата, работающего в Монреале.

Последние два года их роман развивался хотя и поступательно, но довольно неравномерно, по причине редких эпизодических встреч. Вместе с тем Юрченко заявил, что между ним и его избранницей якобы имеется договоренность, что, как только он устроится в Соединенных Штатах, она тут же бросит мужа и переедет жить к нему.

— Если хотите, я прямо от вас позвоню ей домой. Ее муж сейчас, скорее всего, на службе в посольстве и она может говорить, не боясь! — воскликнул Юрченко и, потеряв над собой контроль, потянулся к личному аппарату Хэтэуэйя, в кабинете которого и проводились допросы.

Американец по достоинству оценил лихорадочный взгляд собеседника:

— Да-да, пожалуйста, звоните! Аппарат в вашем распоряжении…

— Алло, Валюшенька, это я… Да-да, уже в Штатах! Я смогу за тобой приехать? Что? Не расслышал, повтори! Через три-четыре дня?

Закрыв трубку ладонью, Юрченко, подобострастно заглядывая Хэтэуэйю в глаза, спросил:

— Я могу, с вашего разрешения, съездить за своей… за своей подругой в Монреаль дня через три-четыре?

— Нет проблем!

— Алло, Валюшенька, значит, давай договоримся так: начиная со следующей среды, каждый вечер в семь часов, напротив твоего дома у ресторана McDonalds. Хорошо? Ну, целую тебя всю! Остаюсь твоим… До скорой встречи!

Положив трубку, Юрченко стал с жаром благодарить Хэтэуэйя за оказанную любезность.

— Не стоит благодарностей, все мы люди и должны помогать другу другу! — просто ответил хозяин кабинета.

— Нет-нет, мистер Хэтэуэй, вы недооцениваете вашу помощь и проведенный вами курс лечения со… мной! Вот уже три ночи кряду мне снится один и тот же сон… Я сижу один-одинешенек в московской квартире моей возлюбленной и смотрю на все те цветы, которые я когда-то, в дни наших свиданий, дарил ей. Большинства цветов уж более нет, от них остались одни голые стебли, сухие и жалкие… От других, вянущих, исходит запах тлена. Если вянущие цветы пахнут тлением, это воспоминание о том времени, когда они цвели и благоухали. Мертвые цветы — они, как призраки. Мертвые, они притворяются живыми…

Вот так я и сидел, как вдруг распахнулась дверь и в комнату робко вошла Валентина. Я очень удивился, даже испугался: ведь мы никогда не встречались так поздно, после наступления сумерек. Обычно мы встречались с нею в течение рабочего дня. Моего и ее мужа. Валентина никогда не работала, да и неженское это дело — работать где-то от звонка до звонка…

Я, отпросившись у начальства якобы на явку с особо ценным агентом, мчался на своих «жигулях» из Ясенево на улицу Академика Пилюгина, где проживала Валентина, чтобы на два-три часа отдать свою душу и тело той, что стала дороже всех женщин земли…