Контракт со смертью

Первым дело добрались правдами и неправдами к «пушкарям». Дорогих гостей, то есть нас, встречали «гвоздики», «акации», «гиацинты», «тюльпаны» и прочие «цветочки» — полный букет!

Сказать, что обрадовались привезенному — значит ничего не сказать. Буссоли и прочие «забавки» сразу же уволокли разведчики. Маскировочные сети, что передала Светлана Владимировна, растащили «самоходчики» — у них это добро в дефиците. Короче, разгрузили машину ловкие руки за считаные секунды, для отсчёта сфотографировались и двинулись прямиком «на боевые», но об этом будет несколько зарисовок ниже, как только подготовлю фото и видео. Одно могу сказать: ребята не только отбиваются, но и сами непрочь «пошалить» за нейтралкой, взять «языков», накрыть артой. Армия словно сжатая пружина, достигшая предела сжатия и готовая распрямиться. Во всяком случае, это ощущение там, где были.

3

Обычно даже за «лентой» удаётся «поймать» инет, чтобы держать руку на пульсе, но на этот раз ни через сутки, ни через двое, ни даже через трое Wi-Fi напрочь «отказывался от сотрудничества».

— Ну зачем тебе это надо? — ухмылялся комбриг, занося в планшет поступившие от разведчиков сведения. — Всё равно никому не позволят рассказать о реальности, а кто осмелится — прокуроры вразумят. Умиляюсь, как они рассказывают о мощных укреплениях ВСУ, которых в глаза не видели, и считают проценты соотношения потерь сторон. Им бы бухгалтерами в церковную лавку.

Комбриг прав в одном: а зачем рассказывать? Поэтому ни слова об отсутствии стратегии — мы просто не понимаем её гениальности. Тактика штурма в лоб — тоже гениальна. Это бездарные Жуков или Рокоссовский зачем-то проводили глубокие охваты узлов сопротивления врага, брали города за несколько суток, а то и часов. Нет, не умели они воевать. Кёнигсберг взяли за четверо суток. Потери — около четырёх тысяч погибших и еще четырнадцать тысяч раненых. И всё! Ну кто так воюет?! Подумаешь, крепость с трёхметровыми стенами толщиной взять за четверо суток! Попробовали бы обсыпавшийся окопчик штурмовать десять месяцев или полгода беседку в детском саду — вот это искусство!

Ну, ладно ёрничать, у каждого свой хлебушек: у одних с маслицем и икорочкой, у других — засохшая корочка. А может, и надо народу впаривать про ежесуточные «поражения артиллерийских подразделений», причём десятками, уничтоженные ДРГ и пункты управлений? Психологи: иначе как дух боевой поднимать? И как утешение откровения, что у укров потерь в три, пять или семь раз больше. Да разве жизни людские можно считать разами или процентами? Оказывается, можно, да еще торжествующе. Противно, хотя глупость всегда убога. Солдату на фронте нужны снаряды, беспилотники, «теплаки», но самое главное — уверенность в командире, потому что умный командир — это сбереженная жизнь бойца, это победа малой кровью.

Комбриг говорит, что после харьковского «выравнивания фронта», осенней мясорубки, зимнего вымерзания в позиционке совсем другой солдат пошёл. Научился выдержке и уже с заполошным криком не ломится сломя голову и выпучив глаза в тыл.

Пристроился с блокнотом за штабелем снарядных ящиков, записываю услышанное и увиденное, а мимо раненого несут. Лицо белое — ни кровиночки, губы синие, глаза закрыты, рука свесилась и почти земли касается, но едва слышно шепчет: «Не надо в санбат, я здесь отлежусь, я с вами…» На мой вопрос идущий следом боец, нянча на перевязи руку, обмотанную пропитавшимися кровью бинтами, тихо произносит: «Ногу ему перебило. Жгутом перетянули, а кровь сочится… Донести бы…»

«Двухсотых» и «трёхсотых» вынесли первыми, чтобы психологически удручающе не воздействовать на подходящее необстрелянное подкрепление.

В балочке в ста метрах от первых окопов и в трёхстах от второй линии встретились с уходящими в тыл штурмовиками. Ротация — они оттуда, а мы на замену. Их горсточка — всё, что осталось от батальона. Нас почти в дюжину раз больше. Их лица высушены, взоры потуплены, тускло смотрят на желтовато-серые былья прошлогоднего травостоя, кожа обтягивает скулы, какая-то серо-коричневая, двухнедельная щетина делает их одного возраста. Наши лица свежи, румяны от быстрой ходьбы, глаза любопытствуют, жадно обшаривая встреченных.

— Когда от батальона остаётся два десятка человек и выжившие отказываются идти на штурм, я их не спешу осуждать, — глухо цедит сквозь зубы комбат.

Он знает, что говорит: сам трижды водил ребят на штурмы опорников и чудом оставался жить. Его предшественник на передок не выходил — командовал из штаба батальона. Осуждал тех командиров, кто руководил штурмами из окопов. Но от судьбы не уйдёшь: «хаймерс» лёг точно в дом, похоронив комбата.

Наш комбат улыбается: за мною ещё побегать надо, я же на месте не сижу. И верно: его в штабе не застать, он все время в ротах, а то и вместе со штурмами. И пока ни одной царапины!

4

Мы вновь под Кременной. Тянет магнитом, не отпускает. Почему? А там всё настоящее: люди, чувства, взгляды, слова. Без позёрства, без приукрашивания, без вранья.