«Контрас» на глиняных ногах

В самолете они разместились на алюминиевой лавке среди молодых напряженных тел, зеленых ящиков и оружия. Чихающий винт слился в трескучий свистящий круг. Затрясло на скамейке. Под пятнистым крылом, проваливаясь в медленном развороте, поплыл утренний солнечный город. Миновали сонное туманное озеро с шатром Момотомбо и его уменьшенным подобием Момотомбино. Он вспомнил, как недавно подлетал из Москвы к Манагуа, смотрел на вулканы, гадал, что готовит ему эта голубая, в зеленых разводах земля. А она готовила ему кипящую от пуль водяную яму в заливе Фонсека, сгоравшую свадьбу в Коринто, убитого «контрас» на улице Сан-Педро-дель-Норте и серебряный трепещущий квадрат на стене, в котором тень женщины подымала на руках легкое платье. И от этого мимолетного, в небе, видения ему стало тревожно и больно.

Солдаты приникли к иллюминаторам. У каждого круглого стекла блестело глазами свежее молодое лицо, отражало проплывавшие горы, облака, зелень долин. Все лица казались красивыми, не потерявшими своей неповторимости и сочной молодости среди оружия, стальных касок, военной пластики самолета. Внизу медленно колыхались коричневые кручи, темно-синие тени облаков, зеленые и седые леса, словно самолет пролетал над рельефной картой, которая рябила, успокаивала, усыпляла. Кто-то невидимый, притаившийся в этих глубоких лесах и долинах, окружал самолет сонливым дурманом, гипнотизировал, убаюкивал, погружал в царство сна. Мерный гул, дребезжание обшивки, духота повергли Белосельцева в сонливость. Он приблизился виском к вибрирующему металлу, наполняясь его мелкой рябью, задремал и на секунду оказался в своей детской комнате с высоким окном, где розовел весенний набухший тополь, наклонилась старая облупленная колокольня и раздавался тихий стекольный звон от проезжавшей по переулку машины. А когда очнулся, самолет уже перевалил Кордильеры, летел над сельвой.

Внизу туманилось, беззвучно взбухало жидкое варево. Расплывалось красно-зелеными потеками, пузырями слизи и сукровицы. Будто лопался кровеносный сосуд и всплывало ржавое живое пятно. Начинало густеть и сворачиваться, сливалось с соседним, теснило его, вступало с ним в химическую реакцию, выпадая в синеватые, горчично-желтые осадки и накипи. Нагретая поверхность вздрагивала, по ней пробегала конвульсия солнца, тревожила ее, и все покрывалось желтоватыми газами и испарениями, сквозь которые пролетал самолет. Белосельцеву казалось – сквозь обшивку он чувствует запах едких горячих растворов. Ноздри жгло от густых, курившихся над землей туманов.

Иногда неодушевленная органика болот, напоминавшая пищеварение земли, обнаруживала таинственные, в ней заключенные образы. Внезапно в болотах открывалось голубое чистое око, прозрачное, слезное, глядело на его самолет, о чем-то умоляло. Или вдруг возникали розовые дышащие уста, что-то шептали – какое-то неслышное, к нему обращенное слово. И нельзя было понять, то ли кто-то в муках рождался из горячих соков и сукровицы, то ли кто-то тонул, рассасываясь в бурлящих кислотах и ядах.

Неожиданно возникла река – не прямая, не в вольном течении, а свернутая, скрученная в бесконечные изгибы и петли. Кружилась на одном месте, мучилась, искала себе выход, пропитывала землю, превращая ее в хлюпающий жаркий бульон с цветастой пеной болотных мхов и лишайников.

Внезапно среди извивов реки открылось сухое пространство с геометрией возделанной пашни, на сухом бугре возник храм, белый, островерхий, как кирха, с красной кровлей, нарядно оживлявший безлюдье болот.

– Церковь «мискитос», – наклонился к его уху Сесар. – Община…

Самолет качнуло. Крыло поднялось, и открылась тусклая стальная плоскость, уходящая в небо. Это был океан – не Тихий, в который он недавно бросался, пробивая лицом шипящие голубые валы, а Атлантический, лениво-туманный, к которому подлетал самолет. Сбавлял обороты, надсадно шел на посадку.