«Контрас» на глиняных ногах

Ступал по душной земле, и резные плоские травы пугливо складывались под его ступнями. Медленно раскрывались, когда он проходил. Он утратил способность думать, утратил имя и память, превратился в одно созерцание. Реагировал, как эти листья, на плотность почвы, колебания температуры, на душные, то сладковатые, то горьковатые, ветерки. Спустился в ложбину, укрытую от океанского ветра, с зарослями, источавшими приторно-сладкий запах. Сюда не долетали дующие силы. В скопившемся душном жаре в тампоне пыльцы колыхались белые кисти цветов. В них плотно, бурно, путаясь и сшибаясь, вонзались бабочки. Стукались друг о друга, гневно отвоевывали себе место в цветах, роились, большие и малые. Планировали, мяли соцветия, обнимали их лапками, прокалывали чашечки гибкими хоботками, пили сладость, пульсировали сладострастно тельцами. Взмывали, сшибаемые другими, пускались в спиралеобразный полет по двое, словно обменивались ударами, падали бессильно в траву, скрывались в стеблях. И эта буря откликнулась в нем ответной плотной энергией. Яростным ослеплением, страстью. Он ловил их, сшибал с цветов, едва успевая увидеть. Сыпал в конвертики их умирающие, продолжающие шевелиться тела. Черпал крупных песчаных папильонид, похожих на алебарды. Красных, как бумеранги, гелеконид, мелькающих у глаз алой тенью. Мягких, похожих на балерин данаид, возникавших из стеклянной пустоты – только что вычерпал из маслянистого воздуха медлительную темно-алую бабочку, и опустевший шар света медленно лопался, порождая точно такую же. Поймал черно-золотую, полосатую, как крохотная летающая зебра. Не успел освободить сачок, поймал вторую, чье место над листком тотчас заняла третья, наивно, послушно залетая в сачок. Стоял, держа свою снасть, видя, как кружатся в марле, словно в тесном загоне, полосатые бабочки.

Он ловил без устали, отбиваясь от пикирующих вихрей. И когда сражался с яростными нимфалидами, похожими на маленьких разъяренных быков, подумал, что охота его напоминает корриду.

Устал, ослабел. Рубаха прилипла. Лицо жгло от солнца и едкой, смоченной потом пыльцы. Покинул ложбину, мечтая о воде, океане. Брел на отдаленный шум прибоя. И вдруг перед ним на качнувшийся плоский лист села бабочка, огромная, голубая, повернулась по солнцу, совместив свое тельце с направлением светового луча, раскрыла крылья, и он испуганно замер, задохнулся от чистейшей лазури, исходящей от бабочки. Она была близка и доступна. Своим цветом и волшебным появлением напоминала рублевского ангела. Казалась чудом, ниспосланным ему на этой поляне. Высшим, к нему обращенным знамением. Слабея, чувствуя, как немощь и неуверенность разливаются по его обессилевшим мускулам, понимая, что доступность бабочки лишь обман и она окружена неприступной лазурной преградой, он тянул к ней сачок. Связывал с бабочкой ожидание счастья, когда-то возникшего, удалившегося, померкшего было и вновь возвратившегося в образе синей бабочки.

«Не исчезай!.. – умолял он, подвигая сачок. – Не улетай, останься!..»

Молил, а сам просчитывал протяженность взмаха, длину плеча и древка, дугу от зрачка, проведенную к голубому сиянию. Еще до удара знал, с ужасом видел, что промахнется. Ударил и промахнулся. Бабочка, как вспышка, вспорхнула и понеслась. В страдании, в горе он погнался за ней, растрепанно перескакивал кочки. Держал над собой сачок, понимая, что теряет ее, что никогда, сколько ни живи на земле, больше ее не увидит. Споткнулся, упал, проезжая локтем по режущим травам. Лежал в горе, зная, что чудо его миновало. Медленно, вяло брел обратно.

Сесар привез их в Чинандегу и оставил до утра – утром он заедет за Белосельцевым, и они вернутся в Манагуа, чтобы перелететь Кордильеры, на Атлантик-кост, в Пуэрто-Кабесас, столицу индейцев «мискитос».

Белосельцев отпустил Валентину и вернулся в палату, в ее вечерний розовый свет, который проливался в окно от вулкана, похожего в этот закатный час на огромный, розовеющий в небе светильник. Лег на постель, закрыл глаза, и опять бесшумно возникло: ее легкая стопа, ударяющая в белый песок. Плывущее в океане дерево с подводными снопами лучей. Ее круглая, незагорелая грудь в брызгах прозрачного солнца. Гладкий летящий асфальт и ее откинутое в восхищении лицо. Лазурная бабочка на цветке и голубая исчезающая искра. Он заснул среди мелькающих видений, а проснулся – было темно. В окне, вокруг конуса непрозрачной горы, стоцветно сверкали звезды.