Контрудар (Роман, повести, рассказы)

— Правильно сделал. Видишь, и я без единого слова подчинился. Дисциплина прежде всего. А Парусова, почему она здесь, в Строгановке?

— Отсюда она выехала. Проживает в Чаплинке, там все обозы. Этот пункт партсобрания соблюдается строго. Сюда к мужу наезжает только под воскресенье. Этого не запретишь.

— А политком к ней под субботу… — раздался из-под навеса голос Сливы, надраивавшего шомполом дуло винтовки.

— Вот этот пункт не соблюдается, — ответил Твердохлеб.

— Ловкая же эта дьявольская баба, Каклета Ивановна, — продолжал боец. — До того притяжение влияет, что Медун выездную пару загнал, так поспешал.

— Факт! — подтвердил Твердохлеб.

— Теперь он стал ездить верхом. А коновод видит, что через это бабское баловство конь в теле теряет, давай под седло орехи подкладывать. Медун в стремя, а конь в свечку.

— Ну и дела! — качая головой, слушал Алексей, тем временем выравнивая согнувшуюся трубку сеялки.

— Вот пока затишье на фронте, — возмущался Твердохлеб, — у нас в Строгановке все так и кипит. Не без комбригши. Вечериночки… Самогончик. Парусов — тот теля-человек. На все скрозь пальцы смотрит.

— И что ж? — возмутился Алексей. — Мы тоже будем смотреть на это сквозь пальцы?

— Нет, товарищ Булат, — ответил Твердохлеб. — Надумали мы кое-шо с Полтавчуком. Знаешь, протоколы через того же Медуна идут, а в армии таких полков, как наш, много. Всех бумаг не перечитают. Вот здесь, — достал арсеналец документ, — удостоверение полкового врача о болезни. С ним поедешь до Александровска, в политуправление армии. А там лично все выложишь. Повезешь с собой копии наших протоколов. Согласен, Алексей?

— Придумано ловко! — с радостью воскликнул Булат. — Конечно, поеду.

— Кстати, там и Боровой, наш товарищ Михаил. И Мария Коваль. Не может быть, штоб они нам не пособили. Кто-кто, а они этого Медуна знают.

— Ох, и непорядков, — покачал головой Слива. — Политических занятий нет, а вот рядом — у червонных казаков — здорово действуют насчет неграмотности. У них целыми бригадами репетируют строевые занятия, а у нас черта с два. Производила бригада налет на Картказак. Каждый полк действует сам по себе. И так, пожалуй, во всех особенных пунктах. Когда же всему этому будет конец?

— Значит, не дошло еще до партии, — насупился Твердохлеб.

— Ну, а Медун, комиссар бригады? Он же сам член партии, — недоумевал боец.

— Да, он член партии, но не партия, — твердо отрезал Булат.

— Ну, побачим, чи засмеемся, чи заплачем, — рассматривая на свет дуло винтовки, ответил Слива.

— Да, — вспомнил Твердохлеб. — Ромашка просится в партию. Есть у него и поручители. Пишет — с левыми эсерами давно покончено, а жизнь показала правоту большевиков.

— Что ж? Он себя в боях оправдал. Загладил Яругу. Надо вынести вопрос на общее собрание. Что скажут коммунисты. Я за…

— И я присоединяю свою мысль к этому мнению, — авторитетно заявил Слива. — Ромашка свой в доску.

— А слободу Алексеевскую забыл, Семен? — ухмыльнулся Алексей. — Кто кричал: «Давайте сюда этого золотопогонника!»?

— Эх, — Слива шмыгнул носом и опустил глаза. — Тоже скажешь, товарищ Булат. Давно известно — курица не птица, а прапорщик не офицер…

Солнце щедро обогревало развороченные плугами поля. С моря и то потянуло теплом. Густым нежно-зеленым покровом оделись деревья. Во всей своей красе развертывалась приморская весна.

Прошла еще богатая событиями неделя. Алексей, получив направление в Александровск, горячо объяснялся с Медуном.

— Знаешь, товарищ, путь наименьшего сопротивления часто превращается в путь наибольших неприятностей, — резал начистоту Булат.

— Как так? — пыжился Медун. — Не понимаю. Что-то ты очень крепко закрутил.

— Очень просто. Партия так не пропустит этого случая. Чтобы из-за чьих-то капризов опорочили комиссара. Выдумали историю с самочинством. Думаешь, я не знаю, откуда это идет?

Алексей ушел. Медун несколько минут стоял посреди штаба. Затем, хлопнув по голенищу хлыстом, свистнул. Подумал: «Чепуха. В армии больше нечего делать, как заниматься жалобами какого-то красноармейца Булата. Их там толчется миллион. Посмотрим, кто из нас будет патбол — я или Булат. На всякий случай не помешает, если Грета Ивановна черкнет несколько слов этому самому Истомину…»

46

Пассажирские составы на север шли только от станции Новоалексеевка. К ней из сытых таврических сел день и ночь тянулись вереницы мешочников.

На юг, к станции Сальково, ползли тяжелые бронепоезда, обстреливавшие сооруженные французскими инженерами вдоль Сиваша и Чонгара бетонированные блиндажи и капониры.

Привыкший к седлу Алексей чувствовал себя странно, попав после длительного перерыва на жесткие нары переполненной до отказа теплушки.

Словоохотливые ординарцы, каптеры, завхозы рассказывали о небывалых по своему героизму атаках, ночных налетах, кавалерийских наскоках, в которых они, конечно, играли не последнюю роль. Мешочники слушали все эти басни с разинутыми ртами, сочувственно охали, качали головами. Трясясь над своей драгоценной кладью, обладатели тугих мешков бледнели, таращили испуганные глаза, когда их о чем-нибудь спрашивали.