Контрудар (Роман, повести, рассказы)

— Не удивляйтесь, ребята, — пояснила Маруся, — подростком еще я «Исполать» пела, в хоре участвовала. Отцу часто говорили: «Отдай девку в учение, в люди выйдет». А он упрямился: «Найдется кому петь господам, пускай народу душу радует», — и потянул меня на работу в горячий цех. Эх, как вспомню, дорогие товарищи…

В многочисленных комнатах помещичьего дома один за другим гасли огоньки. На верхушках столетних дубов улеглась воронья возня. Давно прекратили однотонное кваканье лягушки. Коммунары поднялись с мест.

У порога своей светелочки Маруся остановилась.

— Зайдемте, ребята, ко мне, поболтаем. Что-то спать неохота.

В комнатушке было так тесно, что всем пришлось усесться на узкой койке. Дындик, заметив, что Маруся обращается больше к Алексею и слушает только его, нарочито зевнув, отправился к себе.

Прошел долгий, томительный час, а может быть, и больше. Дындик не спал. Тысячи блох, гнездившихся в войлочном тюфяке мельника, зверски жалили тело. Уже простыня и одеяло его лежали на полу. Тревожные мысли донимали моряка. Он думал о своих жестких волосах и неистребимых веснушках. Завернувшись в одеяло и осторожно ступая по скрипучим половицам, чтоб не разбудить невинно посапывавшего в углу Алексея, он, захватив кисет с табаком, направился к выходу. У дверей светелочки заметил Кнафта. Из-за дощатой перегородки доносился гневный голос Марии:

— Безобразие! Уходите вон, сейчас же…

Дындик со злостью одной рукой схватил Кнафта. Подтолкнул его сзади коленом и тихо, совсем тихо, чтоб никто не слышал, прошипел:

— Катись отсюдова, чертов земгусар! Не топчи людям паркет-палубу!

Карлуша Кнафт, считавший ниже своего достоинства заглядывать в мастерскую Циммермана, никогда не сталкивался с Булатом. Но Петра Дындика, не раз перетаскивавшего инструменты на третий этаж собственного дома Кнафтов на Николаевской улице, он помнил хорошо. Поэтому, не вступая с моряком в пререкания, он молча, подгибая колени, отправился спать.

Заложив сильные руки под голову, Мария с широко раскрытыми глазами лежала на койке. Она смотрела на бледный диск луны, плывший над зубчатыми кронами сумрачных лип.

Долго не унималось возмущение, вызванное неожиданным появлением Кнафта. «Расскажу Боровому, — подумала Мария, — пусть отчитает этого хлюста…»

Медленно опускались отяжелевшие веки. Но сон не приходил. Она перебирала в памяти все, что волновало ее днем на работе.

В 370-м полку выбыло из строя пять политруков, в 371-м — перебежал к белым начальник штаба полка, красноармейцы ропщут — «вот и военспецы». Неблагополучно в дивизионе Каракуты. Туда скоро поедет Боровой, надо послать с ним и Медуна.

За стеной однотонно тикали ходики. Мария закрыла глаза. Вспомнилось детство, мать, прожившая тяжелую жизнь без счастья. Ее собственное неудачное замужество, без любви и привязанности. Всем существом она окунулась в революционную борьбу. Жизнь интересна и радостна, но счастья личного у нее нет.

Мария шумно вздохнула. При мысли об Алексее у нее становилось теплее на сердце… Как бы ей хотелось окружить молодого коммунара материнской нежностью, заботой…

Сегодня, прощаясь с ним, она дольше обычного задержала его руку, но он этого не понял или не хотел понять. Спокойно сказал ей: «Спи, Мария, ты устала, тебе надо отдохнуть». Да ведь она, Мария Коваль, «меченая». Чмель и тот сразу обратил внимание на ее обезображенное лицо.

Луна то скрывалась среди легких туч, то вновь появлялась и еще больше навевала грусть своим бледным мерцанием.

Мария почувствовала себя одинокой, никому не нужной. А так хотелось душевного тепла…

8

До начала занятий на дивизионных курсах оставалось полчаса. Алексей, повторяя в уме план очередной лекции, медленно шел по людной, как обычно в эти дни оживленной, широкой улице Казачка.

Во дворе школы, в одном из классов которой проводились занятия с курсантами, комендант штаба дивизии принимал обожженных солнцем и степными ветрами, запыленных ординарцев, привозивших донесения и сводки с передовой.

Крикливый Бадридзе, бессменный начальник снабжения дивизии, не знал, как выпроводить со штабного двора любопытных красноармейцев, которые льнули к повозкам, груженным новеньким обмундированием, не утратившим еще острых запахов интендантских хранилищ.

Внимание Алексея привлекли гомон и шум, доносившиеся со стороны паровой мельницы. День и ночь, давая о себе знать своим шумным дыханием, выбрасывая через высокую поржавевшую трубу голубые дымки, пыхтел паровик. Телеги беспорядочным скопищем заполняли всю боковую улицу рядом со школой. Помольщики, согнувшись под тяжестью чувалов, по шатким ступенькам скрипучей лестницы таскали зерно к мельничным поставам. Те, что ожидали очереди, слушали грамотея, читавшего им стихотворение из крохотной, но самой популярной газетенки — «Беднота».