Контрудар (Роман, повести, рассказы)

…У дома, где помещался штаб дивизии, брошенные во время поспешного отступления, валялись мотки телефонных проводов. Опустела школа. Учителя, зная, что несут с собой белогвардейцы, ушли вместе с советскими частями на север.

Догоняя пехоту, двигался по улице длинный обоз.

— Погоняй, черт, калека! — торопил ездового санитарной двуколки нервный седок.

Алексей, пропускавший у школы колонну обоза, узнал Медуна, хотя лицо бывшего брадобрея обросло густой бородой.

— Куда? — спросил Булат земляка.

— В лазарет. Грыжа разыгралась.

Недалеко от школы в ожидании приказа спешился 2-й дивизион.

— Кабы сейчас на сеновал, — тянул лениво Чмель, — да домотканую дерюжку на голову. Больше ничего и не хо…

— Ишь о чем размечтался, брат. Может, еще бабу под бок?

— Куда ему до баб, хватило бы силы на коне усидеть.

— Замаялся народ, ни сна, никакого тебе полного питания.

— От здешнего корма даже тараканы замерли в своих щелях.

Подошел Твердохлеб, снял фуражку, тряхнул головой:

— Горе, товарищи-хлопцы, горе! Беда!

— Что случилось?

— Казаки?

— Хуже, — арсеналец печально опустил голову.

— Разбили наших?

— И не то, товарищи.

— Восстания какая-нибудь?

— Да ну вас с восстанием!

— Отрезали?

— Еще хуже!

— Так говори же! Зачем народ мучаешь?

— Шо скажете — венгерскую революцию задушили… — вяло, как обломанная ветвь, упала рука Твердо-хлеба.

— Откудова такая весть?

— Может, это провокация буржуазии? — спросил Слива.

— Нет, — Твердохлеб показал листовку подива. — Достал у пехоты.

— Тут гонют, там бьют, туго нашему брату! — заныл Чмель.

— И што за положение судьбы нашей есть и каков же в дальнейшем путь этой жизни?! — загоревал Фрол Кашкин.

За селом, на заставах сердито хлопали выстрелы. Наползал сырой, мутный рассвет.

Алексей не находил достаточно сильных слов, которые могли бы унять боль, вызванную известиями о падении братской республики. А что-то нужно было сказать, нужно было найти то слово, которое подняло бы упавший дух красноармейцев.

— Товарищ Булат!

Алексей обернулся. Рядом с ним стоял крестьянин лет тридцати, в коротких штанах, в ситцевой рубахе. На спине, словно плащ, висело дырявое полосатое рядно.

— Я Епифан, если упомните, товарищ Булат. Нонешним летом был такой случай: от паука-мельника вы меня выгораживали. Да вон ваши товарищи Чмель с Кашкиным, мои знакомцы, фатеровали у меня.

— Здоров, товарищ Епифан, здоров, как живешь? — Алексей с силой потряс руку крестьянина.

— Живем здорово, в Казачке дела хороши, очень даже хороши, да вот жить никак невозможно, — кивнул он на дом помещика. — Хочу проситься до вас. Да я не один. Тут у меня дружков несколько, и они согласные вступить в красное войско.

— Вот и подмога, — радовался Твердохлеб. — На замену мадьярам.

— Одни уходят, другие приходят. Так питается костер гражданской войны, — философски заметил Иткинс.

— Какие такие мадьяры? — удивился Епифан, подзывая рукой молоденьких односельчан, стоявших поодаль с походными торбами за плечом.

— Это такой смелый, как и мы, народ, который поднялся с оружием против своих буржуев, — ответил Слива. — Как тебя по отцу?

— Кузьмич. Епифан Кузьмич…

— Епифан Кузьмич, айда в наш взвод, — позвал новичка Слива. — И ты и вся команда. В обиде не будете.

— Брось, мадьяр, пойдем к нам, — приглашал новичка Кашкин. — У нас и лошадки для вас сыщутся…

— Наш Епифан Кузьмич, как генерал Скобелев, в плаще, — шутили бойцы, теребя худое рядно, накинутое на плечи новичка.

Дивизион выступал. Выстрелы приближались, уже трещали близко, где-то на южных подступах к селу.

На балконе, насупившись, стоял старик мельник.

В рядах, налегая босыми ступнями на стремена, качались в седлах добровольцы из села Казачка.

19

Парный боковой дозор, высланный тыльной заставой, следовал молча глухим проселком. Старший дозора Селиверст Чмель, зажав в левой руке поводья, а в правой снятый с плеча драгунский карабин, не спускал глаз с дальних бугров, на которых еще недавно гремели выстрелы арьергарда. На них уже маячили силуэты шкуровцев.

Спускаясь в широкую лощину, проселок привел красноармейцев к одинокому хутору. Сначала показались широкие кроны густых лип, а потом, словно взятая морозом, белая под оцинкованным железом крыша избушки. За ней виднелись ярко окрашенные ульи пасеки.

— Не иначе, товарищ Чмель, кого-то на мед потянуло! — воскликнул младший дозорный, заметив привязанного к ограде коня. — Посмотрим, нашего или беляка? А может, то обратно Васька Пузырь к пчелкам сунулся?

— Ты што, очумел! — отозвался Чмель. — Это же Гнедко Индюка.

— Вот как, а я не познал Гнедка. И занесло же сюда Ракиту! Не вздумал ли он переметнуться до кадюков?

— Чудило! Тут же его зазноба. Ешо когда стояли в Казачке, он частенько сюды нырял. Баба что надо, медовая. Заехал, видать, проститься. Когда еще встренутся!

— Слыхать, он, Ракита, падок до солдаток.

— Знаешь, парень, Ракита Ракитою, а и солдаткам зараз без мужика невтерпеж. Одно дело, когда баба дожидается, а пасечника, слыхать, убило на германском фронте во время брусиловского прорыва.

— Давай, Селиверст, поторопимся, — стал подгонять своего коня младший дозорный. — Может, и нам перепадет.