Контрудар (Роман, повести, рассказы)

— Разумеется, — нехотя ответил комиссар, вытирая красным платком вспотевшее лицо. — Я ей говорю, что раз этот штабс-капитан сумел склонить роту на такое дело, значит, ему удалось хорошо поработать. А она ни в какую. Говорит: «Это значит, что не штабс-капитан хорошо поработал, а плохо работали с людьми вы, комиссар».

— Но вы хоть ей сказали, что в этой роте люди малосознательные, мало в ней рабочих? И наконец, мы сорвали план негодяя ротного.

— А как же? Все сказал.

— Ну?

— Она говорит: «Не вы это сделали. Сами красноармейцы разоблачили изменника». Ничего не попишешь, пришлось согласиться.

— Вот что значит «диктатура пролетариата», — многозначительно улыбнулся бывший генерал. — Она, брат комиссар, помудреней будет царской власти. Что же, народ хочет! А оно, как известно, не народ служит нам, а мы народу.

— Разумеется, — подтвердил комиссар.

Но словоохотливый генерал, подтверждая высказывание баснописца Крылова, что погода к осени дождливей, а люди к старости болтливей, продолжал:

— Мы себе представляли, что диктатура пролетариата — это мощные легионы рабочих, а тут девчонка. Хорошо, если тебя берет в штос такая стреляная, башковитая металлистка, как эта новоявленная Жанна д’Арк, а то приходится подчиняться и своей бывшей кухарке. Тоже диктатура пролетариата! Не смейтесь, комиссар, это было со мной в Казани.

— Охотно верю, товарищ комбриг.

— Подумать только, — продолжал Медем, — одни выдвигали лозунг «Единая неделимая», другие — «В борьбе обретешь ты право свое», третьи — «Анархия — мать порядка». Все сулили молочные реки в кисельных берегах. И поди же ты — русскому мужику больше всего полюбился этот — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Кто бы мог подумать!

Алексей, наблюдавший за развертыванием боевых порядков симбирцев, выслушав эту вольную беседу, тронул коня шенкелями и направился к своему дивизиону.

За тополями, под бугорком, на котором широко раскинулся господский двор, то и дело вспыхивало пламя. Вслед за этим раздавалось четыре слитных удара, и четыре снаряда с протяжным воем летели в затихшую цепь симбирцев.

— А вы совсем домитинговались, товарищ политком, — Алексей за своей спиной услышал голос Сливы, — в драной обутке, да и без шинели небось жарковато.

— Что ж, раз такое дело, не помешает погреться, — с задором обратился Булат к головному взводу всадников. Указав на вражескую батарею, добавил: — Эти кадетские пушки не дают ходу симбирцам. А ну, кто за мной?

Кавалеристы оживились, обнажили клинки. Взвод во главе с комиссаром ринулся в атаку, несясь правым флангом вдоль длинной аллеи пирамидальных тополей, высаженных у проселка, соединявшего Тартак с барским имением.

Порывы встречного ветра опаляли лица и рвали уши скачущим всадникам.

Деникинские батарейцы, перенеся огонь с пехоты на группу Булата, посылали снаряд за снарядом. Картечь рыла землю вокруг атакующих.

За прогалиной, воспользовавшись неожиданной атакой конницы, поднялась и беглым шагом устремилась вперед пехота Медема.

Презирая опасность, вели своих людей в атаку молодые краскомы, еще недавно гордившиеся высоким званием «ленинских юнкеров».

Рядом с Алексеем, между ним и командиром взвода Гайцевым, разорвался снаряд. Его осколки, сразив коня, вышибли из седла и ординарца взводного.

По тому, как беспорядочно вели огонь вражеские артиллеристы, не только Булат, но и бросившиеся вслед за ним кавалеристы поняли, что противник потрясен внезапным и стремительным нападением. Не довести атаку до конца, повернуть — значило бы подвергнуть риску полного уничтожения. И люди не повернули. Наоборот, подхлестывали своих лошадей шенкелями, шпорами, плетьми, несмолкаемым криком «ура» и диким, двупалым свистом, которым еще в дни гетманщины всадники Чертова полка наводили ужас на баварцев Вильгельма. Обезумев от неистового свиста, кони, как выпущенный из ствола снаряд, не в состоянии были ни остановиться, ни повернуть назад. На головы батарейцев, стрелявших уже невпопад, обрушились красноармейские клинки. У раскаленных от стрельбы стволов беляки под ударами остро отточенных лезвий полегли все до единого.

Алексей, возбужденный рубкой, услышал голос Сливы, охрипшего от криков «ура»:

— На, обувай, комиссар!

— От нас, партизан, за геройство, — поддержали Сливу бывшие каракутовцы, не остывшие еще после горячей атаки.

Алексей держал в руках добротные шагреневые сапоги и в первый момент не знал, что с ними делать, что сказать. Его щеки, нахлестнутые ветром во время бешеного галопа, горели. Глаза налились слезой.

Булат, не оставляя седла, скинул старые и обул новенькие сапоги, еще недавно принадлежавшие деникинскому артиллеристу. Мягкие голенища плотно облегали ноги, а толстая, из бычьей кожи, подошва словно слилась с шишковатой насечкой стремян.

Гайцев, вытирая окровавленный клинок пучком молочая, подъехал к политкому.

— Послушай меня, комиссар. По годам я тебе отец и поэтому скажу — действовал ты молодцом.

— Что тут особенного? — Алексей покраснел. — Надо же показать нашим людям, что беляки боятся нас, а не мы их.