Концертмейстер. Роман в форме «Гольдберг-вариаций»

Тут он остановился, нашел глазами Олю и продолжил уже для нее, молитвенно сложа руки на груди:

Не возвратите счастья мне,

Хоть дышит в вас оно!

С ним в промелькнувшей старине

Простился я давно.

Не нарушайте ж, я молю,

Вы сна души моей

И слова страшного …

"люблю"

Не повторяйте…

ей…

Чацкий рухнул на диван, закрыл глаза, дыхание стало затихать, успокоилось, наконец, он заснул.

— Слава Богу, — прореагировала Ольга, перекрестившись несколько раз.

По сплетням, которые докатились до нас провинциалов, к моменту нашей встречи отношения Чацкого со всемогущим главрежем БДТ были испорчены окончательно. Сначала он стал конкурировать с «великим Гогой», осуществив несколько постановок в качестве режиссера. Связи у него были серьезными — папа глава «Ленконцерта». Успех постановок сына недоброжелатели связали именно с данными существенными обстоятельствами: преуспел, якобы, благодаря папиным связям в театральном мире. Главреж «стал чинить препятствия». А Чацкий — то ли в отместку то ли по недомыслию — «отблагодарил» его, что называется, «по полной программе». В то время наш знаменитый писатель, уже примеривший нимб великомученика, «дободался» с властью до Нобелевской премии. И желая соответствующим образом отметить свой триумф, стал рассылать приглашения на «акт вручения» по стране, проверяя наших знаменитостей «на вшивость», как он говорил. В какой-то момент будущий лауреат, а ныне великомученик, появился в городе на Неве, самом оппозиционном месте Страны Советов. Кое-кто из «второго ряда» питерской интеллигенции поспешил посетить «Исаича», не испугавшись преследований со стороны КГБ, желая приобщиться к событию, хотя и не надеясь войти в состав приглашенных на церемонию. Среди них оказался и Чацкий. Исаич, демонстрируя свойственный великим людям демократизм, принял его, завел беседу. Но завершая разговор, вдруг, обнаружил истинные причины благосклонности к актеру, попросил передать знаменитому главрежу приглашение на вручение, на котором, как потом выяснилось, и сам-то присутствовать не смог.

Заслуженный артист с готовностью выполнил поручение. На следующий день Чацкий, перевоплотившись в Остапа Бендера, явившегося к Корейке для окончательного расчета, пришел на репетицию в театр. Ничего не подозревающий Гога увлеченно обсуждал с актрисами («тремя сестрами») особенности постановки чеховской пьесы. Все было как всегда: распечатанная пачка «Мальборо» брошена на стол, вещающий режиссер курит не переставая, держа сигарету то в левой, то в правой руке, стараясь не дымить на сидящих напротив него актрис… «Сестры» слушают гения подобострастно, но при этом с готовностью отвечают на вопросы. Наконец, объявили маленький перерыв — кофе. Воспользовавшись паузой, Бендер «походкой пеликана» подошел к Гоге, приняв соответствующую позу из гоголевского «Ревизора», но при этом, вопреки Гоголю, игриво улыбаясь, обратился к нему со словами:

— У меня для Вас, Георгий Александрович, преприятнейшее известие: Александр Исаевич Солженицын приглашает Вас на торжественное заседание «Нобелевского комитета» по случаю вручения ему премии. Также он просил передать, что Вы лучший режиссер современности, и Ваше присутствие на вручении сделает честь не только ему, но и всему «Нобелевскому комитету».

С этими словами Чацкий — Бендер — Городничий вручил «бумагу» по адресу. Последовала «немая сцена», заставившая Гогу, как говорили «злые языки», существенно изменить концепцию финальной сцены своей постановки «Ревизора».

Придя в себя, главреж взял приглашение, что-то промямлил и почти бегом устремился к выходу. У двери он, вдруг, остановился и быстрым взглядом осмотрел-«пересчитал» присутствующих. Говорят, что люди, имевшие печальный опыт оказаться в орбите этот взгляда, еще долго проявляли непреодолимую робость во время репетиционной работы…

Чацкий вдруг очнулся и перешел к Роберту Бернсу. С теплотой, искренним чувством прочел «Дженни», затем мечтательно начал «Меня в горах застигла тьма…», довел до конца и, произнеся последнюю фразу — «не забуду никогда ту, что послала мне постель», — уснул уже окончательно, постанывая во сне, как ребенок. Надежд на то, что он проснется и отправится восвояси, не было. Решили так: я остаюсь с Чацким, а Оля ночует в моем номере:

— Мне нужно отдохнуть, завтра работаем в маленьком зале. Петь придется «на коленках у публики». Нужно выглядеть на все сто. А вы уж тут ночуйте вдвоем, места много.

Оля ушла. Я еще немного посидел, посмотрел в окно, полюбовался парком, таинственным, казалось, почти растворенным в воздухе светом петербургской белой ночи. Прилег, не раздеваясь, на Олину постель. Настроение было, признаться, неважным.

Утром проснулся под вокал «знаменитого актера». Было семь часов. Но солнце стояло в зените. Чацкий шумно плескался в ванной и пел приятным голосам «романс Валентина» из «Фауста». Кое-что он забывал и переходил на ля-ля-ля. Но некоторые слова повторялись неоднократно — особенно часто «бог любви» и «я за сестру тебя молю!».

Скоро поющий артист с тюрбаном на голове, сооруженным из Олиного полотенца, появился в комнате.