Концессия

Весь район знал про его поединок с Костылёнком. Костылёнок поставлял рыбу на рыбалки и однажды, сдавая, заподозрил, что его обсчитали на сотню штук. Обсчитать не трудно. Рыба сдается живым счетом, а когда набегают сотни и тысячи, мозг не в силах отметить ошибки: 785, 786, 788, 890, 891... Установить ошибку можно только пересчетом, но на пересчет не решается никто. Предпочитают криками, руганью и угрозами заставить противника уступить. Костылёнка, юркого, невысокого, боялась вся округа.

Костылёнок поднял скандал. Он потребовал на берег заведующего конторой и немедленно денег за недосчитанную сотню. Обыкновенно ему уступали. Но тут на рыбалке случился инспектор АКО Шумилов. Не говоря ни слова, он пошел на пристань и начал перекидывать рыбу. Толпа рабочих, крестьян-рыбаков и конторских, заинтересованная поединком, стояла плотной стеной...

Костылёнковой сотни не оказалось. Костылёнок мрачно затих, продрался сквозь толпу и исчез. Люди, знавшие близко нрав Костылёнка, смотрели на инспектора с сожалением. Седобородый рыбак, в мягкой широкополой шляпе, тронул его за рукав и спросил:

— Ты куда же, паря, подаесся?

И, выслушав ответ, почмокал губами и вздохнул:

— Однако, поостерегайся!

Костылёнок исчез и устроил засаду над тропой, по которой должен был идти Шумилов. Он увидел инспектора после полудня, спокойно шагающего с винтовкой за плечами, и, подпустив до поворота, выстрелил.

Однако он промахнулся. Помешало целить неясное, тревожное впечатление, полученное от инспектора на рыбалке. Костылёнок промахнулся и затаился. Враг должен был броситься вперед или назад и снова стать мишенью. Но враг полез на сопку. Через минуту Костылёнок услышал треск и шорох в чаще. Инспектор направлялся к нему, искал его. Костылёнок притаился, готовясь встретить его с честью. Шум раздавался громче. Тяжелый человек шел сквозь чащу, ломая ее плечами, грудью, дробя ногами.

И тогда, когда Костылёнок поднял ружье, выискивая желтую кожаную куртку, — все затихло.

Пять, десять, пятнадцать минут... полная тишина.

Костылёнок заморгал веками. Он недоумевал.

Еще пятнадцать минут. Та же тишина. Ходит ветер над вершиной сопки, а внизу, над тропой, тишина.

Костылёнок опустил ружье и усиленнее заморгал веками. Наконец, он решил двинуться сам. Но тут же спохватился: в этом, должно, и заключался подвох! Процедил сквозь зубы ругательство и шагнул к тропе. Но тут же вторично сообразил, что и это своей позицией предусмотрел проклятый инспектор. Он, Костылёнок, выйдет на тропу и получит свинцовую пробку в затылок.

Сел на камень и застыл.

Через полчаса он шел по чаще и слышал за собой шаг преследователя. Так шли до сумерек. В сумерках Костылёнок выбрался на поляну и залег за корчагой. И вот видит: ползет желтая куртка, и в ярости Костылёнок вместо одного делает три выстрела.

Куртка дернулась и застыла.

Костылёнок подождал и уверившись, что на этот раз промаха нет, поднялся и пошел, чтобы сделать все, что нужно, с поверженным врагом: если мертв — взять имущество, если жив — добить.

Уже у самой опушки его остановил спокойный голос... Ствол винтовки темным глазом приглядывался к его виску с расстояния двух шагов.

«Чорт возьми! Как это вышло?» Потом, на досуге, шагая со скрученными руками на рыбалку, он имел возможность раздумывать о том, как это вышло.

Проклятый инспектор снял с себя куртку и на длинной ольшине просовывал ее с опушки. На такой глупости поймали старого Костылёнка.

— Откуда взялся Сумилов? — спросил Дождев. — Распорядись другой не пить водки, ему бы показали не пить водки!

— Ты о чем? — полюбопытствовал рыбак Посевин, тонкий, низкий, с большой широкой головой, как сыроежка.

— Я спрасиваю: откуда он взялся?

Посевин тихонько свистнул и оглядел спящий барак: два ряда кроватей, рыбаков на них, по обычаю, не раздевшихся, маленький фонарь, запорошивший все вокруг инеем света, оглядел внимательно, точно то, что он собирался сказать, было тайной, разглашать которую не следовало.

— Шумилов! — покачал Посевин головой. — Слышал я, откуда он взялся. Он пришел с севера. Он там золото искал и нашел. Золота уйма... Рассказывают, нашел мужик целую золотую гриву. Золото везде: в реке, в распадках, в породе; листами лежит золото, чуть прикрытое землей, вот что... Натаскал он в заповедное место, а вывезти не может. Вот и служит пока советской власти, выслуживается, чтобы не было подозрений, а найдет лазеечку — и только хвост сверкнет. Ну, и чорт с ним, у каждого свое счастье. Целая грива ни к чему, все равно не увезешь.

— А раскажывал Федор с Верхних Клюцей, — заметил Самолин, — что его с американской схуны высадили...

— На кой чорт с американской?

— Как на кой цорт! Золото он насел, золото заберет и уйдет на схуне. Американцы не дураки. Золотого целовека они за сто верст цуют.

— Ну, уж это ты того, — мрачно сказал Посевин, — не будут американцы с ним возиться. А разве заходила сюда какая-нибудь американская шхуна?

— Как зе, «Старый Дзон» здесь.

— Видали?

— Оцень многие видали. «Дзон», как «Дзон», говорят.