Контур

Судя по всему, сказал он, что-то случилось между вами, и такого я, по правде говоря, совсем не ожидал. Ничего не понимаю. В тот день, сказал он, в ресторане я сфотографировал тебя с семьей — помнишь? Да, ответила я, помню. Надеюсь, сказала я, ты не собираешься мне сейчас показывать эту фотографию, и его лицо помрачнело. Если не хочешь, не буду, ответил он. Но я, разумеется, принес ее с собой, она у меня в портфеле. Я ответила, что мне как раз больше всего в тот день запомнилось, как он фотографировал нас. Помню, я тогда подумала, что это необычно — по крайней мере, мне бы и в голову не пришло так делать. Это говорило о разнице между нами: из нас двоих он был наблюдателем, а я — объектом наблюдения, поглощенным самим собой. По прошествии времени, сказала я, такие моменты кажутся пророческими. Думая только о себе, я и не заметила, что Панайотис под конец той нашей встречи почувствовал разочарование в собственной жизни, — так скала не замечает, что альпинист теряет опору и срывается в расселину. Иногда мне кажется, будто жизнь — это череда наказаний за моменты невнимательности, будто человек определяет свою судьбу тогда, когда того-то не замечает, тому-то не сопереживает: если ты чего-то не знаешь и не стараешься понять, однажды тебе придется это пережить. Пока я говорила, Панайотис всё больше приходил в ужас. До такой кошмарной мысли мог додуматься только католик, сказал он. Хотя не могу отрицать, что такого восхитительно жестокого наказания заслуживают довольно многие. И тем не менее они-то как раз до конца своих дней так и не прозреют через страдание. Они старательно его избегают, сказал он, взял меню и сделал знак официанту, огромному седобородому мужчине в длинном белом фартуке, который всё это время стоял в углу почти пустого зала так неподвижно, что я его и не заметила. Он подошел и встал рядом с нашим столиком, сложив могучие руки на груди и кивая, пока Панайотис что-то быстро ему говорил.

В тот день в Лондоне, продолжил Панайотис, повернувшись обратно ко мне, я понял, что моей маленькой мечте об издательстве суждено остаться лишь фантазией, и это осознание заставило меня почувствовать не столько разочарование, сколько изумление от самой этой фантазии. Мне показалось невероятным, что в пятьдесят один год я всё еще способен простодушно лелеять совершенно несбыточную надежду. Человеческая способность к самообману, кажется, безгранична — и как же тогда распознать его, если только ты не убежденный пессимист? Я думал, раз уж я всю жизнь прожил в этой несчастной стране, то уже не способен питать никаких иллюзий, но, как ты горестно отметила, обманываешься как раз в том, чего не видишь, что принимаешь за данность. И как понять, что есть данность, пока не потеряешь это?