Контур

С одной стороны, она смирилась с тем, что он оставлял ее в том же положении, в каком он встретил десять лет назад: драматургом без гроша за душой с друзьями-актерами и внушительной, но бесполезной коллекцией подержанных книг. И всё же вскоре она обнаружила, что уже не такая, как прежде: рядом с мужем она стала другим человеком. В каком-то смысле он сотворил ее, и, звоня ему в день инцидента, она обращалась к нему как творение к творцу. Ее связь с той собой, кем она была до него, окончательно оборвалась — этой женщины больше не существовало, так что еще до инцидента она пережила два кризиса, включая кризис идентичности. Иными словами, она не совсем осознает, с кем, собственно, этот инцидент приключился. Вопрос адаптации, как следствие, теперь волнует ее в первую очередь. Она словно забыла свой родной язык — мысль о подобном ее всегда интриговала. После инцидента она обнаружила, что ей не хватает чего-то, что можно назвать лексическим запасом, языком ее личности: впервые в жизни у нее, как говорится, нет слов. Она не может объяснить, что случилось, ни самой себе, ни другим людям. Она, конечно, говорит об этом, и говорит без конца — но сам предмет разговора остается недоступным, скрытым завесой тайны, недосягаемым.

В самолете по дороге в Грецию у нее завязался разговор с соседом, сказала она, и этот разговор настроил ее на поиск решения своих проблем. Сосед был дипломатом, которого только что перевели в Афины, и благодаря своей профессии ему довелось пожить в самых разных частях света и выучить несколько языков. Он сказал, что вырос в Южной Америке, так что его родной язык — испанский; жена его, однако, француженка. Между собой он, его жена и трое их детей разговаривали на международном английском, но если дети после нескольких лет, проведенных в Канаде, начали говорить на американизированном английском, то сам он выучил язык за долгий период работы в Лондоне. Еще он свободно говорил на немецком, итальянском и мандаринском китайском, немного знал шведский, так как провел год в Стокгольме, понимал русский и вполне без усилий мог изъясняться на португальском.

Она боится летать, сказала она, поэтому изначально завела разговор, чтобы отвлечься. Но его рассказ о своей жизни и о языках, на которых он ее проживал, увлекал ее всё сильнее и сильнее, и она задавала ему один вопрос за другим, выведывая всё в самых подробных деталях. Она расспросила его про детство, родителей, образование, про карьерный рост, встречу с женой, их брак и семейную жизнь, про его впечатления от работы в разных точках мира, и чем дольше слушала его ответы, тем отчетливей чувствовала, как вырисовывается нечто фундаментальное, и не про него, но про нее. У нее сложилось впечатление, что он описывает своеобразную границу, которая становилась всё четче и четче, и он стоял по одну сторону от этой границы, а она, как стало очевидно, — по другую. Иными словами, он описывал то, чем она не была: всему, что он говорил про себя, она находила в себе отражение в негативе. И это антиописание — а иначе она не знает, как это назвать, — прояснило для нее некоторые вещи, вывернув их наизнанку: пока он говорил, она начала видеть себя как некий силуэт, контур, вокруг которого всё прорисовано в деталях, а сам силуэт остается пустым. И тем не менее этот силуэт — пускай неизвестно, чем он заполнен, — впервые после инцидента дал ей представление о том, кто она такая.