Контур

Она спросила, не против ли я, если она снимет сапоги: ей стало слишком жарко. Бархатную куртку она тоже сняла. В последние месяцы ей постоянно холодно, сказала она. Она сильно похудела; наверное, причина в этом. Тот мужчина, ее сосед по самолету, был очень маленький — можно даже сказать, миниатюрный. Из-за него она впервые за много лет почувствовала себя большой. Он был крошечный и опрятно одетый, с детскими ручками и ножками, и, сидя так близко к нему, она вдруг начала ощущать свое тело и то, как сильно оно изменилось. Она никогда не была особенно толстой, но после инцидента совсем осунулась и теперь толком не знает, какая она. А что она поняла, так это то, что ее изящный и невысокий сосед наверняка всю жизнь таким и был: рядом с ним она почувствовала эту разницу между ними. Для нее, женщины, аморфность — непостоянство формы — это реальность: муж в каком-то смысле был ее зеркалом, а сейчас ей не в чем видеть свое отражение. После инцидента она потеряла больше четверти своего веса — она помнит, как встретила знакомого на улице, и он посмотрел на нее и сказал: от тебя ничего не осталось. Какое-то время люди постоянно говорили ей такие вещи — что она тает, исчезает, что скоро ее не станет. Для большинства ее знакомых, людей за сорок, наступило время, когда они грузнели и оплывали, когда становилось непонятно, чего ждать дальше, и они запускали себя и толстели, устав от гонки: она видела, как они расслаблялись и устраивались в жизни поудобнее. Но для нее, когда она снова вернулась в мир, линии по-прежнему были четкими, ожидания — незамутненными: иногда ей казалось, будто она пришла на вечеринку, когда все остальные уже расходятся и вместе идут домой спать. Кстати говоря, спит она мало — хорошо, что я сегодня улетаю, потому что квартира маленькая, и она бы меня будила своим шастаньем в три часа ночи.

Но тогда, продолжила она, сидя рядом со своим соседом, она вдруг почувствовала желание узнать себя заново, узнать, какая она. Она неожиданно задумалась, каково было бы заняться с ним сексом — было бы им противно оттого, что они такие разные? Чем дольше он говорил, тем больше она думала о том, могли бы они, будучи настолько непохожими, испытать друг к другу что-то кроме взаимного отвращения. Потому что эта разница между ними теперь уже прояснилась окончательно, и суть ее была не только в размерах, формах и взглядах, но в одном бесспорном факте, и факт заключался в том, что в его жизни главенствовала дисциплина, а в ее — эмоции.

Она спросила его, как он выучил столько языков, и он рассказал ей о своем методе: для каждого языка он строил у себя в уме город, причем так надежно и прочно, чтоб тот продолжал стоять, как бы ни менялась его жизнь и сколько бы времени он ни проводил за его пределами.

— Я представила себе все эти города из слов, — сказала она, — и то, как он бродит по ним, крошечная фигура среди громадных высоток. Я ответила, что этот образ напомнил мне опыт писательства, хотя пьеса — это скорее дом, а не город, и вспомнила, какой сильной я себя чувствовала в те моменты, когда достраивала такой дом и уходила прочь, а обернувшись, всё еще видела его на том же месте. Именно тогда, — сказала она, — я вдруг четко осознала, что больше никогда не напишу ни одной пьесы; я даже не могла вспомнить, как писала их раньше — как протекал процесс, какими материалами я пользовалась. Я поняла, что больше на это не способна — это так же невозможно, как невозможно построить дом на воде, если ты плывешь в открытом море.

После этого мой сосед сказал одну вещь, которая меня удивила, — продолжала она. — Он признался, что с тех пор, как полгода назад переехал в Афины, он не смог ни капельки продвинуться в изучении греческого. Он старается изо всех сил, даже нанял частного репетитора, который приходит в посольство на два часа каждый день, но не может запомнить ни слова. Как только репетитор уходит, всё выученное вылетает у него из головы: открывая рот в ситуации, когда нужно говорить с людьми — на встрече, в магазине или ресторане, — он обнаруживает огромную пустоту, прерию, раскинувшуюся от губ до затылка. С ним такое случилось впервые в жизни, и он не понимает, его ли это вина, или можно каким-то образом возложить ее на сам язык. Можно смеяться, сказал он, но его прошлый опыт был совершенно другим, поэтому исключать такую возможность он не станет.

Я спросила, как дела с языком обстоят у его жены и детей, — сказала она, — и столкнулись ли они с теми же проблемами. Тогда он признался, что жена с детьми остались в Канаде, где их жизнь уже настолько вошла в колею, что переезд представляется невозможным. У жены работа и друзья; дети не захотели уходить из школ и терять свой круг общения. Впервые их семья оказалась разделена. Он знает, что умолчал об этом поначалу, сказал он, но сам не совсем понимает почему. Он не думал, что мы коснемся этой темы.