Контуры и силуэты

Муж? Возможно. А может быть, любовник. Я ж говорил, что уничтожение — это способ овладения. Это способ сохранить для себя, только для себя, потому что в последний миг своего существования, в этот бесконечный момент она принадлежит тебе, тебе одному.

Портрет. “Портрет” Гоголя, “Овальный портрет” Эдгара По, “Портрет Дориана Грея”. О влиянии портрета на модель немало написано. О посмертном влиянии модели на портрет?.. Кажется, что-то читал. Да, тоже какую-то статью. Но там эти изменения были видимы только некоторым, очень редким, обладающим особым даром ясновидения. Во-вторых, уже после смерти, а не до. Я не знаю, да и никто толком не знает этих связей. Лучше не думать о том, чего не можешь хоть как-то объяснить. По какому бы закону ни произошло убийство, оно произошло.

Утром я вышел из ворот моего дома и, как всегда, остановившись на мгновение, окинул взглядом в оба конца почти всегда безлюдную улицу. Особняк напротив, линия невысоких стриженых деревьев по одной стороне (линии), линия деревьев по другой. Через дорогу, у тротуара, хлопотал у своей “тойоты” бармен из бани. Он приветственно помахал мне рукой. Смазливый парнишка с походкой танцовщика, хоть и не педик. Откупоривая пивную бутылку для клиента, он всегда улыбается. У него красивые белые зубы и красивые, крупные, хорошо “накачанные” мышцы — там он работает в маечке. Он хорошо знает, что ему делать, этот мальчик. Они всегда знают. Летом, когда в положенный срок для профилактики трубопровода или чего-то там еще отключают горячую воду, мне приходится ходить в баню. Я не люблю ходить в баню, не люблю сидеть за столом между распаренными плебеями в тогах, пожирающими цыплят. Это так называемые “деловые”, и это их место — не мое, но когда нет горячей воды... Этот мальчик знает, что ему делать. Я тоже всегда хотел знать, что мне делать, но у меня было слишком богатое воображение и жадное любопытство — эти качества мешают вписаться в любую систему, — а может быть, это был просто снобизм, но с возрастом мне стало казаться, что я комплексую, всегда комплексовал, завидовал совершенству этих простых и исправных ребят, всегда уверенных в своем праве. Все это “записки из подполья”, а мальчик просто укладывал какие-то картонные ящики (может быть, с пивом) в багажник своей “тойоты”, через год у него будет “мерседес”. Почему-то он запомнил меня тогда в бане и теперь при встрече здоровается со мной.

Все это меня не касается, и о мальчике, и о своих рассуждениях я тотчас забыл, как только отвернулся от него. Почему-то внезапно вспомнил — но это было уже не здесь, — как тогда, уже подняв ногу, чтобы ступить на переход, с неожиданной яркостью представил себе распахнутую дверь чердака и посыпанный песком и шлаком чердачный пол и мою смутную тень в светлом прямоугольнике с нечеткими краями, и как эта тень исчезла вместе с ним. Почему я вспомнил это? Наверное, от того движения, когда я занес ногу на трамвайную подножку, но я продолжал думать об этом в трамвае, до тех пор пока за Тучковым мостом, там, где с шестидесятых годов открывался вид на огромный и уродливый бетонно-стеклянный Концертно-спортивный комплекс, теперь из-за какого-то еще строительства заслоненный рустованным бетонным забором, вот на этом заборе, на четырехгранном выступе руста малярной кистью, видимо, масляной, а может быть, нитрокраской, во всяком случае, чем-то несмываемым и ярко-красным было наляпано:

ГЕНРИХ ШУЛЬГИН

На первой же остановке я вышел, пешком вернулся назад. Стало жарко. Я снял шляпу под моросящим дождем, ладонью пригладил волосы. От букв потянулись вниз, прокапав с выступа на выступ, кровавые потеки, и под надписью отдельно был поставлен восклицательный знак — еще две кровавые кляксы. Впечатление было зловещим.

Да, впечатление было зловещим. Оно не было зловещим три дня и стало зловещим в вечер убийства. Его убили за этим забором, в Концертно-спортивном комплексе, где он выступал. Он получил две пули, две кровавых кляксы, как этот восклицательный знак.