Копье и кость

Только один из присутствующих искоса позволил себе проводить маленькую таншу взглядом. Он глубоко вздохнул, чувствуя, как в груди разливается горечь безысходности.

Шухран сделал все, что мог, чтобы быть сдержаннее. Но тринадцатилетняя танин, перепуганная и зажатая, верещала от каждого толчка.

Аамутов оставили в покое незадолго до рассвета. Обессиленные, измученные, они хотели что-то предпринять, но возраст и нервное потрясение взяли свое.

Проснувшись всего через час, тан и тану, пошатываясь, поднялись и кинулись осматривать каждый угол. Перебито было огромное количество стражи, многих из примелькавшихся лиц просто нет. Предатели, скрипнув зубами, признал тан.

Их с Амиран разбудил шум, который подняли отпрыски, недосчитавшись четверых детей: трех мальчиков и одной девочки. Стало быть, юную Лиран тоже уволокли в плен после того, как этот… этот громадина… ее…

Нет, глухим голосом отозвался сын Тахива Ратхав: из девочек забрали другую, а его доченька Лиран была найдена этим утром, в пятнах крови на бедрах, изувеченная. Не вынеся унижения и позора, девочка бросилась со стены.

Сокровищницы и тайники опустели на две трети. Оружейни – обчищены до голых стен.

Тан Тахив, схватившись за голову, упал на колени и заплакал. Его сыновья, его невестки, его жена… многие родичи плакали в тот день по его вине. А ведь тогда, десять лет назад, все так хорошо началось…

К утру пурпурные уже приближались к лагерю, куда ночью под управлением Раду и Гобрия было стаскано огромное количество богатств. Бансабира коротко взглянула через плечо – окинула глазами отряд. Кто бы знал, что это окажется так несложно?

Бросилась со стены, значит, уточнила Бану. Шухран подтвердил: Ниим видел, как девчонка поднималась на парапет, а уж как она оттуда свалилась, видели многие. Шухран сознался, что после того, как выполнил приказ танши, попросил прощения и предложил девочке отправиться с ними. Но она предпочла смерть.

Бансабира никак не отреагировала на сообщение. По крайней мере, признала женщина про себя, спешиваясь близ походного шатра, это было по-тански.

Февраль застал воинство под лазурными знаменами на западе Пурпурного танаара. Отсюда до земель соседа Маатхаса рукой подать – три часа верхом, если по хорошим дорогам.

Сагромах стоял на вершине невысокого холма, местами редко поросшего вековой сосной и елью, местами вовсе голого. Кругом белело. Лишь изредка сквозь снег и иней проглядывала темная зелень хвои. В низинах промеж холмов залегли глубокие незамерзающие озера: в центре – оттенка самого дорого сапфира, у берегов – цвета самородного свинца. Далеко впереди, из-за горизонта с северной стороны, белым неповоротливым ящером наползал туман.

Маатхас прогнулся в спине, потянувшись, и глубоко вздохнул. Морозный северный воздух. Сколько прошло времени с тех пор, как он чувствовал его в последний раз? Два года? Три?

Правильно говорят, родные земли дают силы. Родные земли сами способны защищаться, особенно северные – ущельями с непроходимыми тропами и обвалами, реками с чересчур бурными переправами, холмами с дикими белыми кошками, лесостепью с северными волками, и еще – непредсказуемой погодой. На что надеялись все эти таны из центральных и южных земель, поднимаясь по карте вверх? Даже Раггары, которые самонадеянно решили, что если живут в непосредственном соседстве с Яввузами, то все знают о холодах, – и они серьезно надеялись на победу?

Маатхас довольно улыбнулся навстречу ослепляющему солнцу. Когда-то давно, когда он в очередной раз был в фамильном чертоге Яввузов, Сабир – тогда куда моложе нынешнего – отвез его к перевалам Астахирского хребта, в урочище Акдай, где даже в конце марта плевок застывает, не долетая до земли, а температура снежного настила опускается до того, что по нему перестают скользить сани. Северяне верны своим морозам и почтительны к ним, признавая в их силе силу Матери Сумерек и Старой Нанданы. А к тем, кто уважает Мать Сущего, Она благосклонна, и сейчас своей леденящей рукой Праматерь делает половину работы за Маатхаса, Тахбира и Этера Каамала, выдергивая, вымораживая все «сорняки» южных армий.

Сагромах не торопился уходить в шатер. Свежее утро радовало его хрустящими воспоминаниями о единственной поездке в урочище Акдай. Бансабире, которую в ту пору никто и не думал звать Изящной, было всего шесть. Верная тень своего отца, всегда серьезная, бойкая, со звонким голосом, с горящими зелеными глазами на фарфоровом лице – она была с ними в той поездке. Если бы в ту пору кто-нибудь сказал Маатхасу, что в этой девочке для него воплотится Праматерь Богов и людей; что эту девочку он однажды захочет затащить к алтарю храма Двуединства так же сильно, как в кровать; что эта девочка в его мечтах будет рожать ему, Маатхасу, детей… Сагромах прикрыл глаза: да он даже сегодня не может представить, чтобы кто-нибудь ему сказал такое. Чтобы кто-нибудь так глубоко залез в его душу. Впрочем, там, в душе, все равно ни для чего нет места – все занято ею, шестилетней, всегда серьезной девочкой с красивым именем.