Копье и Сосна (СИ)

Тонущий в дурноте разум распознавал несколько голосов, ни один из которых не принадлежал самому ужасному человеку в мире. В какой-то мере это действовало на Джонатана успокаивающе, с другой стороны, заронило опасение в том, что Роупер мог не слишком высоко оценить его безумные и даже подозрительные действия. Кто-то рассказал ему обо всем. Они поймали похитителей, и те все ему выдали. Или Джонатан погубил себя собственноручно, разболтав в полубессознательном состоянии все детали своей восхитительно лживой биографии. Последнее казалось наиболее вероятным, тем более что имя Софи рвалось с губ Джонатана вместе со стонами боли, как будто это было совершенно естественно — вдох-выдох-стон-Софи. И так раз за разом, и Джед все слышала, а, значит, слышал и Роупер, и, если он действительно так умен, как о нем говорят, барахтаться в постели осталось недолго. При мысли об этом Джонатан испытал странное облегчение. Тошнота, головокружение, боль в каждой части тела, словно его только что вытащили из-под гигантского пресса — не так он представлял начало своей кампании, и, пожалуй, совсем малость слукавил, обращаясь к самому себе с возвышенными монологами о справедливости и отмщении.

“Вы уверены, мистер Пайн? Если у вас есть сомнения, возражения — озвучьте их сейчас или засуньте себе поглубже и больше никогда не подымайте эту тему”.

“Я, Джонатан, хочу и согласен работать”.

Его пальцы, закопавшиеся в складки одеяла, непроизвольно дернулись, когда он вспомнил, как подписался под всеми этими пунктами, где правительство снимало с себя ответственность за его жизнь. Джон Браун. Странно, Джонатан сменил столько имен — и сколько ему еще, возможно, предстояло сменить — но имя Джона Брауна и линии этой фальшивой росписи он запомнил особенно отчетливо.

Всего лишь какой-то Джон Браун — таких множество. Уничижение своей личности волшебным образом уменьшало боль, как будто Джонатан Пайн утекал из своего тела через этот крохотный мостик во внешний мир, уступая место плоду конвейерной обыденности. Джон Браун. Обыватель. Один из тысячи.

“Это не моя боль”.

Только бы они прекратили терзать его имя.

Чаще всего к нему приходил Дэниэл — крался тихонько, чтобы не разбудить, а потом, против всякой логики, начинал громко читать Джонатану о медузах, иногда разбавляя сухие энциклопедические факты забавными комментариями. Иногда он уставал, и, закрыв книгу, болтал ногами, сидя на постели, бормотал что-то о Роупере, Джед, лошадях и том, что они все будут делать, когда Томас, он же Джонатан — он же Джон Браун — “перестанет болеть”.

“Какой живой и непосредственный мальчик”, — шепнула Софи, нежно склоняя голову к груди Джонатана и устраиваясь там так, словно бы никуда и не уходила со времен Каира. — “Не считайте меня слишком циничной, мистер Пайн, но вы не думали, что он мог бы помочь вам в этом щекотливом деле? В конце концов, дети всегда искупают грехи своих отцов”.

Он молча, хотя и с некоторым стыдом, соглашался.

Вторым был басовитый голос Фриски, и он совсем не нравился ни Софи, ни Джонатану. В нем не было ничего британского, в том числе и обходительности или воспитанности, а самое худшее — этот человек оказался беспредельно предан Роуперу и обладал завидной способностью долгое время проводить без сна. Джонатан иногда сталкивался с его свинцовым душным взглядом, которым тот следил за ним, полуприкрыв глаза. Так проходили их вечера — в полусонном напряжении, начисто лишенным хоть периодического ощущения безопасности. Впрочем, затуманенный сотрясением мозга разум Джонатана слишком часто проваливался в темноту, чтобы постоянно быть начеку.

“Нельзя нам попасться к нему в лапы”, — говорила Софи, загораживая одутловатое лицо Фриски своим стройным телом. С присущей ей всегда самоотверженностью, она каждую ночь милостиво скрывала Джонатана ото всех недоброжелателей, принося несколько часов отдохновения.

Как он мог не отвечать ей?

“Софи. Софи. Софи”.

Он не способен был еще говорить, но пытался выразить свою благодарность любыми способами.

— Кто такая Софи? Ваша девушка? Можем ли мы ей позвонить?

“Ох, это она, Джонатан… Та самая”.