Копенгага

Меня носило не только со сканка, но еще и с грибов, накатывали легкие волны, поэтому фрагменты его рассказов перемешивались, выстраивались в абсурдную цепочку, станции шли не по порядку, не в соответствии с картой, мост нарисовался не там, где надо, мир опрокинулся, он стал нарезкой, я чувствовал руку редактора, он криво наляпал, он забыл, что за чем следует… в голове плыли разноцветные шарики, переворачивались и кувыркались гномики, забивались какие-то гвозди, почему-то резиновые…

А разве есть резиновые гвозди?..

Ну, если есть резиновые пули, почему бы не быть и резиновым гвоздям?!

Резонно… Продолжай!

Он продолжал: сказал, что недавно встретил Свеноо, бывшего стаффа в Фарсетрупе, он снова взялся за молоток, опять за старое, плотничать!

Резиновыми гвоздями?

Нет, совсем без гвоздей! Строит какие-то домики, викингские юрты, коттеджи, избы, хер знает что! Малый совсем пропил себе мозги! Говорит, что платят очень хорошо. В Дании, говорит, на это спрос.

С чего бы это?

Я с грустью подумал о том, что однажды Свеноо одолжил мне по пьяни огромную сумму денег — и я ее, естественно, не вернул. Доверчивый мужичок решил помочь нелегалу… Я давно в нем приметил неконтролируемое сумасбродство и альтруизм, преданность гуманистической идее — «всем помогать!», ну и не мог не воспользоваться… Грех было не нагреться…

Хануман сказал, что Свеноо обрадовался ему, и когда спросил про меня, то говорил без злости, а с грустью, по-доброму, мол, как там Йоган, как там у Юджина дела, хотелось ему знать: все ли у меня в порядке… Ханни утверждал, что ему показалось, будто на самом деле Свеноо переживал за меня, а не про бабки вызнавал. Он сказал Свеноо, что сто лет не видел меня и что я обязательно отдам ему деньги, как только у меня все наладится. Свеноо стал отмахиваться, как только были упомянуты бабки.

Я сказал Хануману, что никогда ничего не отдам Свеноо, даже восьми долларов из восьмисот, которые тот мне ссудил.

Свеноо, конечно, хороший человек, — сказал Хануман, — но, ты прав, капусту ему возвращать необязательно…

Ханни рассказал, что жена Свеноо, с которой он давно не жил, подала на развод. Потому что нашла кого-то. Свеноо запил пуще прежнего. На развод почему-то требовалось тридцать тысяч. Он постоянно таскал Ханумана по барам, пил и цедил сквозь зубы: «Тридцать тысяч! Тридцать тысяч!».

Он стоял перед выбором: продать либо мотоцикл, либо машину.

Ну, ты же знаешь, как он любит мотоцикл! Он его ни за что не продаст, — усмехнулся Хануман. — Но машину он тоже не сможет продать, она ему так необходима!

Ханни опять усмехнулся. Дилемма, перед которой оказался Свеноо, смешила Ханумана. Но он как-то горько усмехался. Мол, с жиру пес бесится.

Мы так много пили, — продолжал он, — что я думаю, мы пропили не меньше половины той суммы. Мне кажется, у него еще прилично денег на счету, не знаю, зачем он так надрывается…

Рассказал, что Эдди накопил денег и купил фальшивые паспорта для всей своей семьи!

Они пытались бежать в Америку, представляешь! Хэх! — всплеснул руками Хануман, словно подбрасывая в воздух пригоршню конфетти. — Добрались до Германии. Там их сняли, в аэропорту. Они не прошли паспортный контроль. Идиоты. У них были билеты, взятые на чужие имена, и имена были какие-то европейские. Билеты были куплены кем-то, какими-то знакомыми, а паспорта вообще британские! Ну какие они к черту англичане! Они потратили на эту вылазку все свои бабки! И все это разметал ветер, как муку, как муку… Но не напрасно… Эдди попал в дурку, он, правда, свихнулся после этого. Натурально. Сперва он слег с сердцем. Говорят, был небольшой удар, легкий такой, и это откликнулось в голове. Он стал бродить, приставать к детям с глупыми вопросами. Он начал бредить, петь какие-то песни, и его действительно диагностировали как умалишенного, и всей семье дали позитив! Представь, как это меня убило. Какого-то иранского недотыкомку признали, а меня — артиста — подняли на смех, когда я пробовал косить!

Хануман пытался прижиться у служителей культа.

Я ухмыльнулся; он скривил рот.

Ну а что ты хотел? Выбирать не приходится. Как-никак лучше тюрьмы…

Я согласился.

Он признался, что старики Свайсю когда-то давно, еще в те дни, когда они с Непалино принимали их у нас в фарсетрупской комнатенке, высказали вслух предположение, что могли бы, наверное, приютить одного человека у себя, если б ситуация сложилась совсем безвыходная. Хануман запомнил эти слова, но никак не мог найти повода вернуться на бороздку этой темы. Те это сделали вскользь, как всегда датчане делают, вложив как можно больше юлландского тумана в свои вздохами надутые фразы, — нет-нет, они не особо заострили на этой мысли внимание. Скорей всего, они это высказали вслух ради красного словца: вот, мол, мы настолько святые, что даже укрывали бы у себя нелегала, только б помочь, только б пособить, раз государство отказывает. Ляпнули и долго, полгода или больше, не вспоминали об этом. Все ждали, когда им напомнят. Но когда Хануман заявился, там уже поселился Непалино.

Я не поверил своим ушам. Неужели?