Копья летящего тень. Антология

Перетряхиваю всех своих великих старцев, сортирую их по степени полезности, разъединяю, невзирая на протесты, годами устоявшиеся компании: одних сваливаю в кучу, обрекая на ссылку в подвал, других почтительно водворяю в шкаф.

Как следует изучать «Материализм и эмпириокритицизм»? Гениальный труд Ленина «Что делать?». — Эти трехкопеечные пособия, рассчитанные на полудебильных, политически выдержанных недоумков, я собираю с особой тщательностью: за двадцать килограммов этой дряни можно получить какой–нибудь современный антисоветский роман, вроде «Возрождения целины» или «Целины возрождения»… Меня просто передергивает, когда я сметаю в кучу трупы черных тараканов. Как я могла терпеть все это? Раскрываю настежь окно…

Влажный апрельский ветер. Весна. Революция. Любовь. Фредерик Шопен. Целая пачка записок. Беру ее так, словно бумага пропитана ядом. Записки от Дэвида Бэста. Осторожно кладу их на самую верхнюю полку. Отец туда не долезет.

Три дня назад он сказал мне:

— На каком основании тебе пишет этот иностранец?

В самом деле, на каком?

— Ты отдаешь себе отчет в том, что это может отразиться на твоей работе в университете, на работе твоего брата, на репутации нашей семьи?

Да, моему старшему брату, которого я вижу два–три раза в год, наверняка придется отчитываться в первом отделе за интимные подробности записок этого шотландца! А репутация нашей семьи, с восьми до семнадцати голосующей «за», а в остальное время суток — «против»?

— Я не допущу, чтобы в моей квартире хранились записки иностранцев! — сказал отец.

Мы сидели за столом, друг против друга, и обедали.

— Вот такие вы все, коммунисты, — сквозь зубы произнесла я и, взяв короткий нож, отрезала кусок соленого огурца, — перепуганная насмерть сталинская отрыжка!

— Что–о–о–о??? — крикнул он и стукнул кулаком по столу.

— Щи разольешь, — холодно ответила я, желая позлить отца.

Он вскочил, неуклюже обежал вокруг стола и влепил мне пощечину. Я никогда раньше не получала пощечин. Ни от кого. И он хотел влепить мне еще одну!

Приставив к его предпенсионному животу мокрый от рассола нож, я сказала:

— Только попробуй.

Щека отчаянно горела.

— А–а–а–а–а!!! — завопила моя мать. — Не трогай ее! Она сумасшедшая! Убьет родного отца!

Я ожидала большего.

Какие чувства испытывали мои родители, принеся меня двадцать семь лет назад из роддома?

***

Сегодня я сдала последний кандидатский экзамен. На столе — лист белой бумаги. Белейший среди всего воронежского чернозема лист бумаги. Апрельское солнце, томные крики грачей, мокрые подоконники. Дэвид Бэст. Сопротивление слов. Чистый лист бумаги.

39

Я чувствую себя влюбленной — весь этот ветреный апрель! Мои философские статьи бурлят и пенятся скачущей через три ступеньки радостью, с утра до вечера я пребываю в состоянии некой духовной левитации, видя под собой сверкающий весенним солнцем и черноземной жижей воронежский пейзаж…

Я влюблена не только в Дэвида Бэста.

Я несу в чреве своей души мириады еще не оплодотворенных, жаждущих рождения и жизни, дремлющих начал — я несу их удаляющимся от меня горизонтам, капризным ветрам, инакомыслящим бездомным собакам, старухам с пасхальными куличами, моим отравленным Сталиниссимусом родителям, еще не стриженной траве в газонах…