Копьё царя Соломона

— Интересно, — протянул Ник, внимательно слушавший Аполлинария. — А не кажется вам, Аполлинарий, что в этом стихотворении что-то есть. Можжевеловый дым… это ведь неспроста. Можжевельник имеет магическое значение, наряду с сандалом, миррой… В средние века во время чумы разжигали костры и считалось, что если бросить в костер ветки можжевельника, то огонь приобретет очищающие свойства. По-моему, и в Евангелии на этот счет что-то сказано. Лили, ты не помнишь?

— Помню, конечно, — отозвалась Лили, сидевшая рядом с Ником и тоже внимательно слушавшая. — Но это не в Евангелии. Это итальянская легенда. Ты сам мне ее рассказал, после того, как в Абастумани ты увидел можжевеловые кусты возле того места на скалах, где чуть не погиб, а потом так чудесно спасся Иван Александрович. Ты, рассказывая, обратил на это мое внимание. А легенда такая. Когда Святое семейство бежало в Египет, солдаты Ирода выследили их и неслись за ними по пятам. И тогда Пресвятая дева обратилась к кустам и деревьям с просьбой о спасении. Густой куст можжевельник раскрыл свои ветви и спрятал ребенка. Солдаты, выполнявшие приказ Ирода об убийстве детей, увидели только молодую женщину и пожилого мужчину, сидящих возле можжевелового куста, и, повидимому, отдыхавших в пути. И прошли мимо.

— Так, стало быть, упоминание в стихотворении можжевелового дыма не случайно, а связано с какими-то магическими ритуалами, — сказал Ник. — И потом, дальше, танец саламандр на горящих поленьях…

— Ну, и это тоже пришло из языческих времен, я полагаю, что это связано с культом огня у древних. И в средние века увлекались такими видениями, — продолжил разговор Аполлинарий, — я помню из жизнеописания Бенвенуто Челлини врезавшийся мне в память рассказ о том, как он, будучи с отцом у кузнечного горна, увидел плящущую на огне саламандру и в этот момент получил подзатыльник от отца. Отец пояснил ему свой поступок тем, что он хотел, чтобы сын крепче запомнил это магическое появление.

— Ну что ж, я полагаю, Аполлинарий, что вы переписали это стихотворение не напрасно, оно дает нам ключ к психологии его автора. То, что именно баронет был его автором, кроме того, что оно взято из его бювара, говорит и описание места — кресло у камина, рюмка хереса… А что, там, в бюваре, больше не было стихотворений?

— Было. И я с позволения Уолтера переписал. Вот следующее:

   Забытой древнею тропой
   Поросшей мхом и бузиной,
   К тем валунам, что над скалой
Лежат над бездною морской,
   Под неумолчный ветра вой,
   Он брел неделю чуть живой.

   Навстречу бесов хоровод,

   Кружит, беснуется, ревет.
   Там, где тропинки поворот
   Отрылся вдруг подземный ход,
   И троллей безобразный род
   Пустился с ведьмами в полет.

   Но он с омелой на груди,

   И стихло все, что впереди
   Кружилось бешеной толпой,
   Остался только ветра вой.
   «С омелой, вечной и живой,
   Добытой меткою стрелой,
   Укрытой в белоснежный лен,
   Что на морозе отбелен
   В ночь первого серпа луны», —
   Велят седые ведуны, —
   «Отправишься в неблизкий путь,
   Не должен ты нигде свернуть,
   Не дай себе ты отдохнуть,
   Мечте своей ты верен будь.
   Тропа кончается скалой
   Где небо сходится с землей.
   Там на поляне огневой
   Кострище с черною травой.
   Вокруг него как стражи тьмы
   Стоят гиганты валуны».

   И он дошел, добрел, дополз,

   И по щекам потоки слез
   Текли. Он верил, что донес
   Омелы ветку — символ звезд.

   И ровно в полночь, в час ночной

   Свет от омелы золотой
   Разлился по скале крутой.
И в тот же миг из-под небес
   Как будто огненный встал лес,
   Над ним разверзлась бездны тьма —
   Летели из созвездья Льва
   Как шквальный ливень сотни звезд —
   То было исполненье грез.[2]