Корабельная слободка

Мишук, и Жора, и Николка — все они слушали рассказ солдата, замирая от ужаса. Марья Белянкина вытирала краем передника слезы. Дедушка Перепетуй нахмурился и стоял молча, опершись на палку. А солдат тем временем расстегнул свой ранец, где уложено было все его добро: дратва и шило, чем подметки к разбитым сапогам подкинуть, и чистая рубаха, в которой, если придется, так и в могилу лечь. Ну, еще сухарей ржаных несколько, чтобы с голоду не умереть до срока. Солдат и вытащил один такой сухарь. Был он, видно, когда-то коричневым, а теперь стал серым и твердым, как тот камень у дороги. Марья Белянкина, увидев это, всплеснула руками и бросилась домой, в хатенку к себе. Через минуту она уже бежала обратно с пшенником и ломтем белого хлеба. И Михеевна — на что стара, но и она мигом обернулась и налила солдату из подойничка козьего молока в манерку[9]. И другие тоже нанесли всякой снеди, так что у солдата уже и ранец распирало от хлеба, от огурцов и помидоров, от кусков пирога и вареных яиц. Солдат повеселел, приналег на пищу, а когда подкрепился, то дедушка Перепетуй увел его к себе.

— Передохни, служба, — сказал ему дедушка, подвигаясь с ним вместе по улице к своему белому домику с голубыми ставенками. — Путь тебе не близкий, дорога твоя дальняя. Дорога твоя — только до Москвы-матушки клади тысячу верст с полтысячей. От Севастополя сразу возьмешь на Бахчисарай… Слыхал о таком? А с Бахчисарая подашься на Симферополь. Далее будут тебе города Перекоп и Берислав, Никополь и Екатеринослав, всё шляхами, степь да степь, даже за Харьковом до самого Курска все степью будешь топтать. Ну, свет не без добрых людей, сам знаешь: иной раз ямщик порожняком возвращается на тройке почтовой — неужли солдата калечного не подвезет? В другом месте на степном шляху к чумацкому обозу приткнешься: чумаки эти на волах рыбу возят из Крыма, рыбу либо соль. Ну, значит, и тут тебе подмога будет. Так до Курска и доберешься. С Курска уже и пойдет она — большая Россия; столбовой дорогой махнешь от Курска, шоссейкой — прямой тракт на Москву. А дале — тебя не учить, пехота. Учили ж тебя в полку палками, а кормили чем? Березовой кашей кормили?

— Бывало, — ответил солдат, ковыляя рядом с дедушкой. — Двадцать полных годов царю отслужил, только вот этот костыль и выслужил.

— Значит, выходит с тобой по пословице, — заметил дедушка: — солдат-горемыка хуже лапотного лыка. Тебя, служба, как звать-то?

— Лукой зовусь я. Пантелеевы мы. И деревня наша Пантелеева звалась. А я — Лука Пантелеев. И братья мои — кто жив, кто помер — все Пантелеевы.

— Ну, это конечно, — согласился дедушка. — Коли братья от одного отца, так хоть живи, хоть помирай, а все, как один, пишутся Пантелеевы. Так ты, Лука Пантелеев, вот что… Нога у тебя, эвон вишь, как сбита, так ты поживи у меня; дай ты ноге своей в силу войти.

И дедушка, открыв калитку, пропустил Луку Пантелеева на двор.

Дедушка пытался и так и сяк навести солдата на разговор о пропавшей тетради. Лука Пантелеев сначала не понимал ничего.

«Хитрит, — решил дедушка. — Сразу видно: тертый калач».

Но солдат клялся и божился, что о дедушкиной тетради ничего не слыхал. Видел он, правда, однажды какую-то тетрадь у лекаря, когда лежал в лазарете. Но та тетрадь была лечебная, для записи, из чего мази составлять и пластыри делать. И была она в желтой коже. А на коже змея нарисована, пьет из чаши.

— Нет, нет, — качал головой дедушка. — Моя без змеи, а с якорем. Синяя, с якорем…

— Тетради с якорем не видал, — заявил решительно солдат. — Со змеей видал, не отрицаюсь.

Солдат Лука Пантелеев прожил у дедушки Перепетуя три дня.

За эти три дня солдат отдохнул, отоспался, подкормился и подбил подметки к своим стоптанным сапогам. На четвертый день на рассвете он попрощался с дедушкой, поклонившись ему в пояс за хлеб, за соль и за ласку. И закатился потом солдат Лука Пантелеев по дороге на Бахчисарай, и на Симферополь, и на Перекоп…

Долгий предстоял путь солдату и шляхами и шоссейкой. Не один, должно быть, месяц пройдет, пока увидит он свою деревню Пантелееву, если только деревня не сгорела, если только сам солдат не замерзнет в пути.

Солдат ушел, но память по себе оставил. В Корабельной слободке только и разговору было, что о зверствах турок на Николаевском посту. Все думали, что войны теперь не миновать, и ждали вестей с эскадры Нахимова.

Там, на кораблях — у мачт, у парусов, у пушек, — управлялась нынче почти вся мужская половина Корабельной слободки.

Шла осень.

Дни, сменяясь, стояли без ветра и солнца, притихшие и задумчивые.

IV В открытом море

А потом зарядили дожди.

Огромные клочья белесого тумана кружились над морем, медленно перемещаясь с места на место. И всюду хлестало, моросило, капало, с шорохом скатывалось по одубелым парусам на корабельные палубы.