Корабельная сторона

Торжественный ужин подходил к концу, а настоящего разговора все не было. Краснокожие хмурились. Уловив перемену в настроении, Бородин бросил свои шутки-прибаутки.

— Лена, знаешь ли ты истинную причину визита этих прославленных следопытов, а? Не знаешь. И я не знаю, но… догадываюсь. Их, наверное, интересует одно-единственное — что же стало с Быком, то бишь с Чемодан Чемодановичем? Не так ли?

— Угу,— буркнул Кимка.— В яблочко попали!

Бородин стал серьезным.

— По правилам, вам этого знать не положено, но… в жизни бывают исключения… Итак, будем считать, что вы люди исключительные, поскольку все время сталкиваетесь с этим матерым врагом Советского государства. Кто знает, может быть, ваши тропинки снова перехлестнутся. Как тогда поступать, вы уже предупреждены. Враг есть враг, он шутить ни с кем не будет. С любым расправится, кто попытается ему помешать, будь то женщина, будь то ребенок. Сами на практике убедились…

В данном случае ни игры, ни самодеятельности быть не должно. А потому о Быке вы должны знать все, все то, что известно мне.

Настоящая фамилия Чемодана Чемодановича не Пятка и даже не Синьковский, а Зубов Ерофей Лукьянович. Софроном Пяткой он стал уже в Белужьем, после революции. До Октября он жил в одной из северных деревенек под Архангельском, имел лавку, торговал всем, что нужно деревенскому жителю — от седел и гужей до сахара и соли… В германскую войну поставлял что-то для армии, разбогател, построил галантерейный магазин в Архангельске. Во время Февральской революции дело прикрыл, все пораспродал и исчез. Где он был до тысяча девятьсот двадцатого года, никто не знает… Потом вынырнул в Белужьем. Приехал в село с больной женой и пятью ребятишками. Отрекомендовался рыбаком Софроном Пяткой.

В Белужьем все мореходы искони мастера глубинного лова, промышляли с незапамятных времен красную рыбу, добывали черную икру для купцов-толстосумов. Жили довольно безбедно. Думали, и Софрон тем же займется. А он нет, присмотрелся к сельскому житью-бытью, купил по сходной цене у кулака Муратова пятистенную избу и торговлишкой стал заниматься помалу, спичками да солью. Доход вроде бы не ахти какой, а зажил Софрон крепко. Так крепко, что, когда в стране нэп объявили, Софрон огромный каменный лабаз отгрохал, рыбу принимать стал у красноловцев, лавку расширил, товаров понавез видимо-невидимо: тут и мука, и колбасы копченые, и сахар, и мануфактура разная, а также рыболовные снасти…

Новый дом под цинковой крышей выстроил в центре села, неподалеку от церкви. Но, удивительное дело, счастья в семье от этого не прибавилось. Жена Софрона по-прежнему чахла, ходила в одном и том же застиранном, залатанном ситцевом платье. Дети тоже обновами похвастаться не могли да и питались худо: хлеб да квас — вот и вся их еда.

Местные дружки-богатеи пытались на Софрона воздействовать, стыдили его: мол, «тысячник», а семья в дранье ходит. А Пятка — ни в какую! Дескать, «стыд — не дым, глаза не ест, а денежка счет любит…»

Через три года у Пятки деньжищ было — хоть лопатой греби!.. А из домочадцев в живых только двое осталось — дочка старшая да сынок,— остальные все от чахотки умерли. Первой в могилу ушла жена. А Софрону хоть бы что — помолодел, глаже стал…

Через год после кончины жены новой подругой жизни обзавелся. Прикатила к нему в Белужье из города Покровска рыжая тощая немка Эльза Карловна Шульц.

«Эта былинка тоже долго не проскрипит»,— жалели ее поначалу сердобольные рыбачки. Но «былинка» оказалась покрепче иного дуба. Могучий Софрон без ее ведома и пикнуть не смел, ни в еде, ни в одежде она, конечно, себя стеснять не стала. На все пальцы золотые кольца да перстни нанизала, в уши — серьги, а на шею — бусы из отборного жемчуга.

Селедкой ее окрестили. Держала Селедка в страхе божьем не только работников и работниц, но и падчерицу с пасынком. Сведет брови к переносице, подожмет губы-ниточки, и все в доме Пятки дыхнуть боятся. А если кто слово поперек скажет, затрясется вся от злости и завизжит: «Да как вы смеете? Я вам не какая-нибудь…» Но тут же и спохватится, не смея во всеуслышание объявить, что она урожденная баронесса фон Шульц.

Тут самый дерзкий чертыхнется только про себя и уйдет не солоно хлебавши.

Хуже всего приходилось Грунюшке, дочери Софрона. Мачеха, что называется, не грызла ее, а поедом ела. Прямо как в сказке о злой мачехе и доброй падчерице. Пожалуется, бедная, отцу, а тот вместо защиты так глянет, что ей дурно сделается.

Только и было света у Грунюшки, что с подружками-батрачками добрым словом перемолвиться.

Когда в Белужьем стало организовываться товарищество рыбаков, Грунюшка записалась в него одной из первых. В ту пору ей минуло шестнадцать лет. Записалась вместе с женихом своим, бедным, но работящим парнем. Ушла из дому.

Когда же она месяц спустя пришла к отцу за своим немудреным имуществом, Софрон выгнал ее. Впервые разгневалась смирная девушка, пригрозила скопидому, что если он не отдаст ей ее зимнюю одежду и обувку, пойдет в сельсовет и найдет на него управу.