Корабль-греза

Хербст в конце концов не стал писать утопию о достойной человека смерти. Грегор Ланмайстер умирает не во время круиза, а в обычном немецком хосписе, умирает некрасиво и нелегко, после трех инсультов (сам он предпочитает называть их «сердечными приступами» или «инфарктами», см. с. 107 и 301, не признавая, что что-то произошло с его мозгом), постепенно теряя способность двигаться и элементарно обслуживать себя, утрачивая речь и способность писать, память, впав в состояние, которое другие люди характеризуют так:

...доктор Самир отвел моего визитера в сторону и прошептал: конец уже недалек. Имея в виду, само собой, печаль моего визитера.

Хоть бы он заговорил, воскликнула она, наконец бы заговорил! Чтобы мы хотя бы знали, чтó в нем происходит!

Если в нем вообще еще что-то происходит, сказал доктор Бьернсон. Он стоял рядом с доктором Самиром.

(слова доктора Бьернсона) Он живет в мире, который для нас закрыт или в который наша любовь лишь изредка позволяет нам заглянуть. Тогда мы начинаем догадываться, почему он иногда делает что-то, чего мы не понимаем.

Время от времени заходит сеньора Гайлинт. Но и она молчит. Молча стоит возле кровати и смотрит на меня сверху вниз, проникая взглядом аж до мозга костей. Когда доктор Самир возникает у нее за спиной и говорит: он не может вас слышать. Но имеет ли тогда смысл, спрашивает она, продлевать его мучения? В ответ он пожимает плечами. Решение в таких случаях принимает семья. Что он больше не улыбается — самое ужасное во всем этом.

В конце концов понять меня удалось Петеру. Смотри, Татьяна, сказал он, этот человек полностью проснулся. На что она ответила, что он не должен себя обманывать. И теперь уже она повторила, что там внутри больше вообще ничего нет.

И все же в каком-то смысле роман и вправду утопия. Потому что Грегор Ланмайстер умирает достойно. Умирает, окутанный и защищенный прекрасными воспоминаниями (о круизе или круизах, которые он когда-то, несомненно, совершил) и своими фантазиями. А главное, его отношение к жизни, к людям до конца остается очень доброжелательным, хотя в прошлом, как он осознает, он не был хорошим человеком и хотя, конечно, такое мироощущение он может сохранять не всегда:

Поэтому я, едва пробудившись от послеобеденного сна, впадаю в такую ярость. Прежде всего потому, что мне опять не удается выбраться из кровати. Хоть я и хочу позвать кого-то на помощь, но не могу выдавить из себя ни звука. Постель слишком жаркая. Она почти кипит, ошпаривает меня. Так что остается лишь дрыгать ногами и колотить по чему ни попадя.

И тогда оно [Время] превращается в Бурю. Поскольку его ярость кого угодно принудит потерять контроль над собой.

Так что это полная чушь — говорить, будто кто-то колотил вокруг себя руками и дрыгал ногами. Не сам человек это делал, а что-то в нем и что-то сквозь него. У меня будто бы, как сказала Татьяна, даже пена выступила на губах.

Он умирает в окружении людей, которые тоже относятся к нему очень по-доброму — будь то «горничная» Татьяна, санитары Патрик и, позже, Петер или, особенно, мудрый доктор Самир. Умирает в результате эвтаназии (21), к которой доктор Самир прибегает с согласия его ближайших родственников, сына и невестки (потому что сам он, видимо, считается недееспособным), но, кажется, он догадывается, чтó его ждет, и даже желает такого завершения своей жизни (поэтому, неожиданно увидев вызванных доктором сына и невестку, сразу вспоминает о сигаре, которую собирался выкурить перед смертью — и которую так и не выкурит, — и задумывается о том, что именно и кому он хотел бы оставить в наследство). Он даже успевает перед смертью мысленно помириться с бывшей женой и много лет не общавшимся с ним сыном. Успевает — ни на что уже не рассчитывая — влюбиться в молодую женщину, которую когда-то знал.

Мысли Ланмайстера, которые и составляют содержание романа, — это, скорее всего, мысли человека, прикованного к постели (или, раньше, — к инвалидному креслу). Тем не менее они охватывают огромный пространственно-временной промежуток: его жизнь, начиная с детства, которую он подвергает переоценке, большой кусок земного шара, который ему довелось повидать, даже некоторые созвездия и глубины моря. Этот человек, не верящий ни в какого бога, имеет, по сути, религиозное — точнее, религиозно-мифологическое — мировидение. Поэтому мне кажется уместным определение этого романа как романа-медитации, романа-мандалы.

В немецкой Википедии дается такое (самое общее) определение мандалы (Mandala — Wikipedia):

Мандала, как правило, бывает квадратной или круглой и всегда ориентированной на центральный пункт. <…> в своих наиболее развитых формах, вплоть до плана сакрального здания, мандала воплощает весь Универсум с небом, землей и подземным миром. Она служит визуальным вспомогательным средством, чтобы через изображения богов, ландшафтов или знаков человек мог усвоить сложные религиозные взаимосвязи.