Корабль-греза

Я имею в виду, что налицо недоразумение. В конечном счете. Неправильное истолкование моего молчания. Но у доктора Бьернсона за этим скрывается еще и недоброжелательность.

Он завидует мне из-за Сознания, потому что сам им не обладает. И теперь он хочет получить за это компенсацию. Он требует возмещения ущерба.

Мое Сознание нарушает правильную, по его мнению, иерархию.

Он чувствует себя униженным. И именно я будто бы должен ему это возместить — хотя я-то здесь ни при чем.

Другие это тоже поняли. Доктор Самир — само собой, но и Татьяна тоже. Вместе с Патриком они молчат, и их молчание направлено против директора отеля.

В этот момент заявляет о себе портативная рация доктора Бьернсона, которую все офицеры носят сзади на поясе.

Приглушенные голоса, искаженные потрескиванием.

Щелчок — и разговор прервался.

Теперь доктору Бьернсону придется вернуться к его непосредственным обязанностям. Он должен руководить отелем для пассажиров. Даже если это корабль.

После того как Татьяну тоже, так я истолковал этот жест, отослали, доктор Самир спросил меня напрямую.

Патрик оставался здесь.

Почему, господин Ланмайстер, вы не разговариваете?

Я бы ему объяснил, объяснил бы и Патрику. Я бы нарушил молчание. Но ведь мы были в медицинском центре не одни. За занавеской лежал второй пациент. А за ним наверняка — еще один. Если принять за образец меня, то неправильно исходить из того, что никто из них не станет прислушиваться. Да и Патрик — не единственный санитар. Может, тут задействованы еще две или даже три медсестры. Или фельдшерицы. А поскольку я определенно не исключение, но и к другим, не только ко мне, приходят визитеры, нужно считаться с еще бóльшим количеством слушателей. Даже в сельских больницах визиты разрешены. Потому что для больных это вообще самое важное.

Меня только обременяет, когда кто-то постоянно дотрагивается до кого-то рукой. Да еще и плачет потом, будто он этого кого-то знает. Будто тот сделал ему что-то плохое. Тогда как тот никогда в жизни этого визитера не видел. Но в конце концов он успокаивается.

Поэтому все идет своим чередом. Вреда особого не будет, если примешь в этом участие. Только вот сразу начинать говорить не стоит. А руку в руке оставить можно. Молчать надо главным образом для того, чтобы тебя не спросили: разве не было хорошо три года назад на Крите. Тогда пришлось бы солгать. На Крите я никогда не бывал.

Такого хотелось бы избежать, потому и смотришь мимо его лица, куда-то за леерное ограждение. И вспоминаешь.

И те картины действительно возвращаются. Только в то время они еще были загадочными. Когда ты еще мог ходить и стоять. Там, куда сегодня уже не дойдешь.

Когда и нынешнее утро началось с радуги, правда, разделенной. Ее на самом деле было видно лишь спереди, со стороны бака. А после полудня, снова, крошечные радуги заскользили над волнами, так что, может, мне уже махала та самая всадница, за которой я — уже — не последовал.

Если отвести от этого взгляд, то окажется, что визитера действительно здесь нет. И стоял ты не впереди на солнечной палубе, над которой со всех сторон парили облачные формации. Туда ты вообще больше не добираешься. Но светло голубеют, рядом, настоящие замки. Сконструированные фантастами-визионерами воздушные корабли. Под ними вибрируют темные лифты, спускающиеся вниз до самой поверхности моря, отчасти ультрамариновой, отчасти — серебряной, с оттенком среды.

Возможно, эти воздушные корабли запасаются таким образом питьевой водой. Которую опресняют именно в лифтах. Однако ощущается рассогласование между сферами, и это можно даже увидеть. Время от времени облака заслоняют солнце, чтобы выразить недовольство, которое, может быть, испытывает наверху какой-нибудь ангел или, внизу, — могущественный водяной.

Потом все опять проясняется.

После чего сверху на воду бросают миллионы серебряных пайеток.

Но эта музычка. Она всегда звучит, начиная с полудня. Из «Ганзейского бара», до самой ночи.

И все же я больше не бегу от нее. Да и непросто это было бы, с таким креслом.

Приходится с ней мириться.

Я Храм, оскверняемый болтунами. Вместо того чтобы уважать мое молчание, они повсюду внутри щелкают фотовспышками и включают транзисторы. Которые принесли с собой. Но музычка проникает и снаружи, сквозь стены. Хотя они такие высокие и прохладные. Хотя они предлагают обратиться к себе. Хотя это молчание строилось для того, чтобы можно было опомниться.

Я имею в виду не музыку. Она-то умеет прикасаться к молчанию.

Которое в последнее время выглядывает из своих витражных окон. Хотя, при таком изобилии и густоте роскошных красок, это очень трудно. Все же имеются лакуны и царапины. Я должен только достаточно близко придвинуть лицо к стекольному камню. Дело в том, что в отличие, скажем, от четверга или пятницы, то есть светлых красок, в Храме даже окна — будто из камня. Это ведь правда, что в нем я забываю людей — будь то на шлюпочной палубе или на юте, за столиком для курильщиков внизу или в уголке для курильщиков наверху. Я сажусь на скамью перед этим молчанием, когда мне хочется, чтобы солнце светило в лицо.