«Корабль любви», Тайбэй

Клаксон беспрерывно гудит. Посреди дороги папа застывает, как загнанный в угол зверь. Он никогда не отличался проворством. В промежутке между двумя ударами сердца я успеваю нарисовать в сознании катастрофу. Тело, двадцать лет толкавшее санитарную каталку. Безжалостный удар стального монстра, несущегося на огромной скорости.

Это мой выбор — сойти с тротуара. Рискнуть не только сегодняшним выступлением, но и вообще всем будущим. Да, этот выбор — не пересиливание себя, не угроза наказания и даже не обременительное чувство вины и долга. Я делаю это от всей души.

— Папа, давай!

— Эвер, нет! — орет он. — Стой!

А потом я плыву к нему через улицу. Слева сверкает хром, свет фар летит прямо на меня. Я хватаю папу за руку, и очередной гудок клаксона разрывает мне барабанную перепонку.

Глава 35

Мир — это вибрации. Грохот. Мелкие частички.

Мы с папой врезаемся в женщину в цветастой юбке. Она верещит, с меня слетает ботинок, рука выворачивается, обжигая тело болью. Мы превращаемся в клубок конечностей и косматых волос, с силой ударившийся об асфальт. Клаксон позади нас затихает, а затем и вовсе смолкает.

— Эвер! Ты цела?

Плечо и предплечье горят. Я не могу пошевелить рукой. Боль накатывает волнами, которые грозят поглотить меня, но постепенно я осознаю, что лежу на папе. Он ощупывает тротуар. Его очки упали, я поднимаю с земли проволочную оправу. Одна из толстых линз треснула, но я сую очки папе в руки, и он надевает их.

— Эвер! — Папино лицо еще гуще усыпано родинками, чем мне помнится, а седеющие волосы растрепаны. — Эвер, с тобой все в порядке?

С моим телом что-то не так. Но я через силу встаю на колени и обнимаю папу здоровой рукой, чего не делала с тех пор, как была маленькой. От него пахнет мылом, стиральным порошком и газетой — как дома.

— Ты мог погибнуть, — всхлипываю я.

Окружающие переговариваются, толкаются, опускаются на колени, суетятся. Но я замечаю лишь папину руку, неуверенно поглаживающую мой затылок, — он тоже не делал этого с тех пор, как я была маленькой.

— Всего лишь лодыжку ушиб. К счастью, не голову, благодаря тебе, — добавляет он, когда я отстраняюсь.

И тут меня ослепляет внезапная вспышка боли.

— Эвер! — Папа хватает меня за руку, и я вскрикиваю. — Что с тобой?

— Плечо… — Я скрежещу зубами. — Мое плечо…

— У тебя вывих, — сообщает папа, ощупав мою лопатку и руку выше локтя. Тревога исчезает с его лица, сменяясь спокойной сосредоточенностью, которую я замечала у него в парках и на мероприятиях, когда он стоял на коленях перед пострадавшим и отлично знал, что делать. — Не шевелись, будет больно.

Он сильным рывком вправляет мне руку. В порыве невероятного облегчения я бросаюсь к нему в объятия.

— С тобой все будет в порядке, — бормочет папа, робко поглаживая меня по спине. — Через несколько недель…

— Вы потеряли, — говорит какой-то мужчина, протягивая мне ботинок. — Сейчас приедут медики.

И действительно, к нам приближается белый автомобиль с красным крестом и мигающими проблесковыми огнями. Папа крепко сжимает мою руку. Следующие его слова неудержимо рвутся наружу, будто он из последних сил сдерживал их, пока летел сюда, а потом разыскивал меня, и теперь ему нужно выговориться, прежде чем за нас возьмутся врачи:

— В самолете я вспомнил, как однажды мы поехали с тобой в парк. Тебе было четыре года. Какой-то человек играл на скрипке, а ты танцевала босиком на траве. Окружающие любовались тобою. Одна женщина посоветовала нам отдать тебя на танцы. Тогда-то мы и записали тебя в студию Зиглера.

«Это лето я хотела посвятить только танцам…» Папа меня услышал!

Тот давний день не запечатлелся в моей памяти. Я даже не знала, как именно оказалась в студии, которая стала мне вторым домом. Но эта история — настоящий подарок. Танцы всегда были частью меня, и папа это видел.

— Прости, что подвела тебя. — Наша встреча совсем не похожа на встречу Мулань с отцом. Я не принесла ему императорскую печать. Папа считает, что отправил старшую дочь за море, а та пустилась во все тяжкие. И доля истины в этом есть. — Я сожалею о тех фотографиях.

Ты больше общаешься со своими друзьями и школьным психологом, чем с нами, — жалуется папа. — Иногда, возвращаясь домой, ты так быстро тараторишь по-английски, что мы не можем тебя понять. Иногда нам страшно, что мы неправильно тебя воспитали. Мы мечтали лишь о том, чтобы тебе жилось лучше, чем нам. Может, мы и в Америку приехали ради этого, а в итоге тебя потеряли?

— Неужели ты не понимаешь? — Я обнимаю папу, прижимаясь плечом к его груди. — Мне уже хорошо живется. Благодаря тебе и маме.

По папиному лицу пробегает судорога. Я опасаюсь, что он сейчас заплачет.

— Ты в самом деле так считаешь?

Тут подъезжает скорая, и нас засыпают вопросами.

— У меня сломана лодыжка, — спокойно сообщает папа.

— Папочка! О нет! — Как это типично для папы — все держать при себе. — А как же твоя работа?..

— Не беспокойся об этом.