«Корабль любви», Тайбэй

— Мы учили тебя совсем другому! — кричит мама. — А ты нас опозорила!

— Знаешь, что теперь думают о тебе те мальчики? — вопрошает папа.

Эти слова прорывают разделяющую нас завесу: он еще не смирился с тем, что я уже ношу лифчик, так что говорить о мальчиках, которые могли подумать обо мне что угодно. Я снова охвачена стыдом, как та маленькая девочка, которая слишком широко раздвинула ноги.

— А вдруг в Северо-Западном узнают? — Мамин голос становится громче на целый децибел, так что я вынуждена отвести трубку от уха. Драконша может услышать каждое слово. — Тебя вышвырнут вон. Что, если ты разрушила свою жизнь?

Внутри меня обжигающей лавой разливается новый приступ паники. Я вцепляюсь в трубку. Ведь Софи не стала бы посылать им мою фотографию, правда?

— Там не узнают! — ору я.

— Мы настолько доверяли тебе, что отправили туда одну! — орет папа.

— Я не для этого продала свое ожерелье из черного жемчуга! — орет мама.

Опять ожерелье из черного жемчуга?

— Я не просила тебя его продавать! — взрываюсь я. — Я не хотела сюда ехать! Это лето я собиралась посвятить только танцам, а ты украла его у меня!

Из моего горла вырываются громкие судорожные рыдания. Драконша протягивает мне салфетку. И пусть мы выносим сор из избы, но до чего же приятно, даже в ее присутствии, не таясь, выложить всю правду!

— Почему ты такая неблагодарная? — кричит мама. — Мы все для тебя сделали. Господи, за что мне такая дочь?

— Как ты можешь называть меня неблагодарной? Я бросила танцы! Поступила на медицинский! Ты никогда не спрашиваешь, чего я хочу!

Ответа нет. Только шепот родителей, переговаривающихся между собой, а потом — опять голос мамы:

— Мы купим тебе билет, и ты вернешься домой.

Я с новой силой вцепляюсь в трубку:

— Нет!

— Иди собирай вещи. Будь готова к отъезду утром.

— Ты не можешь заставить меня вернуться домой сейчас! Я не готова! — ору я, ничего не соображая. Я забыла, как быстро родители могут лишить меня прав, даже на расстоянии в семь тысяч миль.

В последней надежде я взываю к главному семейному греху Ванов:

— Вы уже отправили меня сюда — зачем теперь отсылать домой? Пустая трата денег!

— Ты сама приняла это идиотское решение! — отрезает мама. — Значит, тебе и страдать от последствий!

Разговор прерывается.

Я едва помню, как выбираюсь из кабинета Дра-конши. Грудь горит, словно родители набили ее тлеющими углями, а затем подожгли. А я ведь только начала узнавать их родину. Даже сочувствовала, что ради эмиграции им пришлось пойти на жертвы, отказаться от дома, от положения, оценила то, что они никогда не подталкивали меня к поискам мужа и не называли позором девяти поколений. Сочувствие испарилось. Мне наплевать, какой багаж родители привезли с собой из-за океана. Они не имеют права заставлять меня таскать его всю оставшуюся жизнь.

Когда я вхожу в вестибюль, воздух сотрясают пронзительный свист и улюлюканье. Десятки взглядов устремляются на меня со всех концов комнаты, от досок с китайскими шахматами, бильярда, стола с настольным футболом. Автоматические двери раздвигаются, пропуская чопорную Софи в оранжевом платье, под руку с Крисом Чэнем, долговязым типом с пятнистыми от бетеля[81] зубами, и еще одним парнем, чьего имени я не помню. Софи останавливается в дверях, наблюдает за происходящим и хмыкает. Вот с чем мне придется иметь дело до конца своего пребывания в лагере. Такова цена моих последних дней свободы.

Но как только я поворачиваюсь к лестнице и берусь за перила, чтобы спастись бегством в свою комнату, меня захлестывает волна гнева. Эти ребята знают меня. Они шагали за мной по мосткам над рекой. Танцевали в клубах и даже получали от меня советы по медицинскому образованию, черт возьми! Как они смеют теперь обходиться со мной, как с шлюхой? Как смеет Софи? Отпустив перила, я подхожу к ней, не обращая внимания на парней.

— Фотографии принадлежат мне, — говорю я. — Ты не имела права.

Софи имитирует звуки страстных поцелуев.

— Умоляю, не изображай из себя невинную маленькую жертву.

— Прошу прощения. — На моих щеках появляется румянец. Я недооценила ее. Во многих отношениях. — Но этот шелковый коврик в нашей комнате тоже мой. Так что и ты не изображай жертву.

Софи застывает на месте. Я оглядываю вестибюль, но почему-то уже никто не пялится на меня.

— Если вы, парни, хотите когда-нибудь встретить девушку, которая будет вам по-настоящему небезразлична, то, вместо того чтобы делать по сто отжиманий в день и пялиться на чужое фото, стоит повзрослеть и постараться заслужить ее. Так что все, у кого есть мои снимки, сейчас же отдайте их мне.

Я протягиваю ладонь. Меня бесит, что она дрожит. Никто не шевелится. У меня замирает сердце. Откуда в них такое свинство и низость?

Но тут из-за стола с настольным футболом поднимается Дэвид и кладет мне на ладонь фотографию.

— Прости, Эвер, — бормочет он и отходит.

Меня сотрясает дрожь, но я высоко держу подбородок, когда в моей руке вырастает стопка из еще семи фотографий. В конце концов, в вестибюле всего-то около дюжины парней.

— Сколько их всего? — Я поднимаю стопку.