Корабль отплывает в полночь

Но то, что Мартин играет миссис Макбет… Черт, кто-то ведь наверняка сто раз репетировал с ним, подавал реплики, пока он заучивал роль. И потом, должны же были пройти две-три репетиции, чтобы убедиться, что он все правильно запомнил и нормально двигается. Наверняка Сид и Мартин каждую свободную минуту за кулисами повторяли важные совместные сцены и Сид орал: «О недоумок, по-твоему, так жена лобзает мужа?» И Мартин, конечно же, твердил наизусть свои строки, когда в последний раз скреб тут и подметал…

«Грета, от тебя все скрывают», – сказала я себе.

Может, в сутках есть двадцать пятый час, о котором мне никто не сообщил, и в этом часу они занимались всем тем, о чем в моем присутствии помалкивали?

Может, тут что-то такое, о чем мне боятся сказать из-за моих проблем с черепушкой?

Мороз продрал по коже, и я поняла, что нахожусь у дверей на сцену.

Я должна кое-что объяснить. Сцена у нас довольно необычная, она может выходить на две стороны; задник, декорации и освещение переворачивают то сюда, то туда. Налево, если смотреть из гримерной, у нас театр под открытым небом, вернее, зрительный зал под открытым небом – большая, сужающаяся кверху прогалина среди густо растущих высоких деревьев, со скамьями на две с лишним тысячи зрителей. На этой стороне сцена как бы сливается с травой, и можно сделать так, что она будет казаться частью зеленого лужка.

А справа от вас находится большой зрительный зал под крышей, с таким же количеством мест.

Все это появилось еще в 1950-х, когда в Центральном парке прошли три летних Шекспировских сезона подряд.

Идея двуликой сцены заключается в том, что в хорошую погоду можно усадить публику на свежем воздухе, а в дождь или холод, если охота всю зиму играть без перерывов, как это делали мы, публику можно размещать в закрытом зале. В этом случае большая раздвижная стена гармошкой отсекает зал от улицы и не позволяет ветру гулять у нас за задником, который, конечно же, именно там и находится, когда мы играем для зала.

В этот день публика должна была рассаживаться под открытым небом, хотя и задувал довольно прохладный ветерок.

Я, как и всегда, помедлила перед дверью, ведущей на сцену, хотя передо мной была не сама сцена, а только задняя ее часть, кулисы. Дело в том, что мне постоянно приходится бороться с ощущением, что если покину гримерную, пройду всего лишь по восьми ступенькам, то мир за это время изменится и я никогда не вернусь назад. Это уже будет не Нью-Йорк, а Чикаго, или Марс, или Алжир, или Атланта в Джорджии, или Атлантида, или преисподняя, и я больше не попаду в миленькую теплую конуру со всеми этими веселыми мальчиками и девочками и с костюмами, пахнущими осенней листвой.

Порой – особенно когда дует прохладный ветерок – мне бывает страшно, что изменюсь я сама, что за эти восемь ступенек покроюсь морщинами, состарюсь, или ужмусь в размерах до безмозглого младенца, или вообще забуду, кто я… Или (только сейчас пришло в голову) вспомню, кто я. А это может оказаться еще хуже.

Наверное, именно этого я и боюсь на самом деле.

Я сделала шаг назад, заметив нечто новое у двери: малый рояль на высоких ножках. Потом обратила внимание, что ножки у него от стола. Рояль – просто коробка с желтыми клавишами. Спинет? Клавесин?

– Всем пятиминутная готовность, – раздался тихий голос Мартина у меня за спиной.

Я взяла себя в руки. «Грета, – сказала я себе (и тоже впервые), – ты знаешь, что в один прекрасный день тебе придется пройти через это, а не просто нырнуть и сразу вынырнуть. Так что стоит потренироваться».

Я вошла в дверь.

Там уже были Бо и Док – загримированные и в костюмах Росса и короля Дункана. Они осторожно поглядывали из-за кулис на публику. Или, точнее, на то место, где должна собираться публика, поскольку иногда кинофильмы, всякая развлекуха с девочками и оглушительные битниковские тарарамы оттягивают от нас зрителей. Костюмчики на них были такие же чокнуто-красочные. На Доке – плащ из ложного горностая и огромная позолоченная корона из папье-маше. У Бо на левую руку накинут драный черный плащ с капюшоном. Бо исполняет сразу две роли, вторая – Первой ведьмы.

Я бесшумно в своих черных тапочках подошла к Бо сзади и услышала его слова:

– Вижу, сюда идет жлобье из города[118]. А я-то надеялся, что их не будет. Как пронюхали?

«Мать моя женщина, – подумала я, – а откуда же им идти, если не из города? У Центрального парка с трех сторон Манхэттен, а с четвертой – метро на Восьмой авеню. А у народа в Бруклине и Бронксе чутье хоть куда. И с какой это стати ты оскорбляешь трудящийся и нетрудящийся люд величайшего в мире мегаполиса? Кто бы ни пришел, ты все равно должен быть ему благодарен».

Сдается, Бо Лассите любого, кто живет севернее Виксберга, считает жлобом и ждет не дождется того дня, когда публика будет прибывать в каретах и пролетках.

Док, опустив белую бороду, ответил с густым русско-немецким акцентом, от которого он каким-то чудом избавляется только на сцене:

– Пускай сепе итут. Если мы не убедим их, то не убедим никафо. Нихт.