Корабль отплывает в полночь

«Может быть, – подумала я, – Док разделяет мои опасения насчет правдоподобия „Макбета“, если его играть в цветастых штанах».

Они меня еще не заметили, а я заглянула в пространство между их плечами, и тут меня шарахнуло по башке.

На улице никакой не вечер, а день. Пусть прохладный и хмурый, но все же день.

Да, я не выхожу на свет божий и подчас между представлениями забываю, что сейчас – день или вечер. Но перепутать утренник с вечерним спектаклем – это, я вам скажу, кое-что.

А еще мне показалось (хотя Бо теперь наклонился и мне стало хуже видно), что прогалина уменьшилась в размерах, деревья стоят ближе к нам и как-то асимметрично, а скамеек не видать вовсе. И тут меня шарахнуло во второй раз.

Бо, посмотрев на запястье, с тревогой в голосе сказал:

– Куда это запропастилась королева?

Хоть я и была занята тем, что изо всех сил старалась беречь голову, чтобы не шарахнуло опять, но все же ухитрилась подумать: «Значит, ему тоже известно об идиотском прологе королевы Елизаветы. Конечно же, он не может не знать. Это ведь только меня держат впотьмах. Если он такой умный, то наверняка помнит, что мисс Нефер всегда появляется на сцене последней, даже если должна открывать пьесу».

И я как будто услышала вдалеке за деревьями стук копыт и звук рога.

Теперь в Центральном парке снова катаются на лошадях, и сюда доносятся автомобильные гудки, но чтобы была слышна такая бешеная скачка? И потом, столько всадников сразу тут никогда не бывает. И ни один автомобильный гудок, насколько мне известно, не издает такого переливчатого и в то же время властного «та-та-та-ТА».

Наверно, я ахнула или что-то в этом роде, потому что Бо и Док быстро повернулись, совсем закрыв от меня вид; лица у них были сердитые и встревоженные.

Я тоже развернулась. И бросилась в гримерную, потому что почувствовала: начинается один из приступов, когда у меня мозги набекрень. В последнюю секунду показалось, будто деревья вокруг редеют – остались какие-то чахлые да кусты. И такое ощущение, будто под ногами не искусственный материал, а земля и наверху – не потолок, а серое небо.

«Сейчас шарахнет в третий раз – и привет, Грета», – сказал мне внутренний голос.

Я метнулась в дверь гримерной, и там, слава Пану, все оказалось в порядке, ничего не исчезло. Только Мартин стоял ко мне спиной – напряженный, живой, неподвижный. Похож на кота в этом зеленом костюме. В правой руке держит суфлерскую копию текста, заложив ее пальцем, а из левой свисают длинные черные лохмы, свидетельствуя о том, что он играет две роли – еще Вторую ведьму. Да к тому же шипит:

– Пожалуйста, все по местам. На сцену!

Мимо него продефилировала, шурша серебристо-пепельным плисом, мисс Нефер, которая на сей раз в виде исключения шествовала во главе группы опаздывающих. На ней был темно-рыжий парик. На мой вкус – последняя черточка к ее портрету. Этот парик заставил вспомнить ее слова: «Мой мозг горит». Я отпрянула в сторону, потому что она была воплощением величия.

Но тут она не стала нарушать традицию. Остановилась у этой новой штуковины рядом с дверью и поднесла длинные белые костлявые пальцы к желтым клавишам. И тут я вспомнила, как это называется: верджинел[119].

Она свирепо, как ведьма, задумавшая лютое колдовство, уставилась на инструмент. Ее лицо приобрело дьявольское выражение, которое, как мне представлялось, было у настоящей Елизаветы, когда та приказывала казнить Балларда и Бабингтона[120] или планировала с Дрейком (хоть и говорят, что ничего такого не было) один из его походов, прокладывая длинным-предлинным указательным пальцем маршрут на грубой карте Индий и с улыбкой глядя на точки, обозначающие города, которые будут преданы огню.

Потом все восемь пальцев мисс Нефер резко опустились, и струны внутри верджинела застонали и загудели, в высоком регистре воспроизводя григовский марш «В пещере горного короля».

А когда мимо меня пронеслись Сид, Брюс и Мартин вместе с черным помелом, которое было Мод, уже одетой и в капюшоне Третьей ведьмы, я ринулась в свой спальный закуток, как Пер Гюнт, устремившийся по горному склону прочь от пещеры короля троллей, хотевшего всего лишь сделать маленькие надрезы в его глазных яблоках, чтобы он всегда воспринимал реальность немного иначе. И пока я бежала, несусветный анахронизм этой грозной, безумной маршевой музыки звенел в моих ушах.

III

Слышны шаги. Входят три сестры-судьбы с камнем, нитью и ножницами.

Из старинной пьесы

Мой спальный закуток – это всего лишь кушетка в конце женской трети гримерной, отгороженная с трех сторон ширмой.

Когда я сплю, моя верхняя одежда висит на ширме, которая разрисована и увешана всякими нью-йоркскими штучками, добавляющими мне чувства безопасности. Тут и театральные программки, и ресторанные меню, и вырезки из «Таймс» и «Миррор», и выдранная откуда-то фотография здания ООН с сотней веселых бумажных флажков вокруг. А еще в старой сетке для волос бейсбольный мяч с автографом Вилли Мейса[121]. Всякая такая ерунда.