Корабли идут на бастионы

– Вероятно, часа два пополудни. Все батареи и центральное укрепление заняты нашим десантом, – сказал он таким счастливым голосом, как будто именно этого часа ждал всю свою жизнь! Он перевел взгляд на море, где среди сверкающей пены покачивался «Святой Павел».

На мачте флагманского корабля развевался сигнальный флаг:

«Изъявляю благодарность командам».

…Поздно вечером того же дня генерал Шабо и комиссар Дюбуа стояли на стене новой крепости.

– Итак, Видо пал, – промолвил Дюбуа. – Наружные укрепления нашей крепости тоже заняты русским десантом. Что скажете, Шабо?

Шабо пожал плечами.

– Я думаю, что завтра русские корабли начнут громить наши укрепления и с моря и с батарей, которые адмирал Ушаков установит на Видо. Вы говорили, что корабли не ходят на бастионы, но теперь мы убедились, что они берут их. И нам надо принять горькое решение. Вы согласны со мной, Дюбуа?

– Да, генерал, – коротко ответил Дюбуа, глядя в темное море, где мерцали огни кораблей объединенной эскадры.

12

Под назойливый скрип переборок и рулевых петель в промежутках между залпами корабельных батарей Метакса, держа перед собою жесткий лист бумаги, медленно и внятно читал:

«Господин адмирал!

Мы думаем, что бесполезно жертвовать жизнью многих храбрых воинов как французских, так русских и турецких, находящихся под Корфу. Поэтому мы предлагаем Вам перемирие, на сколько времени Вы рассудите необходимым, для выработки условий сдачи этой крепости.

Главный комиссар Дюбуа

Главнокомандующий французскими силами дивизионный генерал Шабо.

Корфу, одиннадцатого вентоза VII года французской республики».

Закончив чтение, Метакса положил письмо на стол перед Ушаковым, сияющими глазами оглядел всех, кто находился в адмиральской каюте. Помедлив немного, он торжественно произнес:

– Французский уполномоченный полковник Брис, привезший письмо, от имени генерала Шабо просит ваше превосходительство принять для переговоров двух комиссаров. Оные прибудут на наш корабль завтра.

Ушаков придавил письмо ладонью, как прессом, и, не выказывая ничем волнения, ответил:

– Пусть полковник Брис передаст генералу Шабо и главному комиссару Дюбуа, что я всегда на приятные разговоры согласен.

На другой день, когда адмирал стоял на шканцах «Святого Павла», ожидая прибытия Кадыр-бея, к нему подошел Сенявин. Он комкал в руке перчатку, но глаза его смотрели решительно и прямо.

– Федор Федорович, – сказал он взволнованно, но с обычной своей уверенностью.

– Что угодно вам, Дмитрий Николаевич? – отозвался Ушаков, отрывая взгляд от укреплений Корфу, над которым уже не видно было белых клочьев порохового дыма.

– Я хочу, чтобы вы извинили мне мои заблуждения.

– О каких заблуждениях говорите вы?

– О моих отношениях к вам, Федор Федорович, – тихо сказал Сенявин. – Эти дни показали мне, что я следовал мелочному самолюбию и не умел оценить ваших действий, как должно. Таких славных дней было много и прежде в жизни вашей, но я почему-то видел не то, что было сделано вами, я все искал, чего вы не сделали и что вы упустили.

Ушаков наклонился над компасом.

– Так и следует искать то, что не сделано, – сказал он.

– Так ведь из чего исходя, Федор Федорович! Побуждения могут быть не столь высоки. Я знаю свои слабости и не хочу их скрывать. Этот поход наш, где я мог наблюдать все действия ваши, научил меня многому и заставил гордиться тем, что я был в школе лучшего русского флотоводца и редкого человека.

– Ну, ну, Сенявин. Не говорите лишнего. Я рад тому, что наше взаимное непонимание наконец окончилось. Я скажу вам то, что всегда думал. В сущности, я тоже хотел бы видеть вас своим преемником. Тогда я был бы спокоен за судьбу русского флота.

Таким образом, Ушаков одержал еще одну победу, о которой никто ничего не знал, победу над самым строптивым своим учеником.

Приблизился турецкий катер, и Ушаков и Сенявин отошли от компаса, чтобы встретить Кадыр-бея.