Корабли Санди

Ему не то что подслушивать — слушать не хотелось, но оба отца так кричали, что не слышать было невозможно.

— Что мне дало общество? — кричал Станислав Львович. — Помогли мне, когда я тонул в болоте? Ты первый отвернулся. А когда я нуждался, мне помог жулик. Так называемые честные люди боялись испачкать о меня ручки. «Мы беленькие!» В школе я был самый способный, если хочешь знать. Почему мне не дали развернуться? Почему от меня требовали, чтобы я работал под началом какого-нибудь дурака, который ив подметки мне не годится ни по уму, ни по развитию?! Ты думаешь, я ленив. Как просто все объясняется. «Лень работать!» А мне противно! Лицемерие, ханжество, догматизм. Готовы глотку друг другу перегрызть, а туда же — человек человеку друг, брат. Всех людей ненавижу. Обезьянье племя! Кто мне был в жизни ближе тебя? А ты… Хоть бы соврал, что денег нет. Как же, отказываешь по принципиальным соображениям! Толкаешь меня вторично в пропасть. А еще коммунист! Все вы такие…

— Вот что, Станислав! — сразу как бы успокоившись, холодно перебил Дружников, голос его приобрел металлический оттенок. — Ты не распоясывайся. Истерик не устраивай, ты не в шалмане. Теперь ты выслушаешь меня. В твоей судьбе никто, кроме тебя, не виноват. Согласен, что дело не в лени. Когда ты хотел, то умел и мог работать. Дело в твоем эгоцентризме. Ты — пуп земли! Как же посмели не оценить, не признать! Твоя трагедия, Станислав, в переоценке собственной личности. Отсюда разочарование в жизни, злость, нигилизм и прочее.

И это же ложь, что тебе не помогли. Тебя вытаскивали все: твои несчастные родители, школа, комсомол, а позже — институт. И студенты, и педагоги только и делали, что возились с тобой. Ты забыл ту ночь, когда мы до утра ходили с тобой по улицам и спорили, спорили… Тебе не понравилось то, что я высказал тебе всё в глаза. Кстати, это ты порвал веревочку, связывающую нас, а не я. Ты променял меня на каких-то стиляг. Вот куда тебя влекло. Желторотые юнцы, не имеющие ни идеалов, ни совести. А сколько гонора, самомнения! И чем кончилось, когда пришла зрелость? Духовной нищетой. Тебе все люди плохие. А что ты сам сделал людям хорошего? Одно зло. Преждевременно свел в могилу отца и мать. Жену довел до алкоголизма…

— Ты прав… — упавшим голосом подтвердил Станислав Львович. — Я подлец! Я мерзавец! Но не все люди сильны в темный час. Было плохое влияние. Среда. Ты не знаешь, среди кого только мне не приходилось вращаться! Я жертва обстоятельств! Я был наивен. Ни семья, ни школа, ни комсомол, ни книги-, наконец, не подготовили меня к встрече со злом. Не научили сопротивлению злу. Ни житейского опыта не было у меня, ни моральной сопротивляемости.

— Ты был сильный, рослый парень, уже мужчина. О, ты прекрасно знал, что хорошо и что плохо! Небось милиции боялся. Почему же ты не мог противиться злу? Почему перед ним сник? Почему ребенок не поддался злу, а уж его оно окружало плотно, как панцирь, неотвратимо, в родной семье. Я говорю о твоем Ермаке! Твои соседи рассказывали директору школы — это было при мне, — как ты посылал Ермака… вместе с отъявленным хулиганом «позаимствовать» на станции — где-то там плохо лежало, — кажется, ящики с консервами? Ты помнишь, что сказал тебе твой сын?

— Не помню… — пробормотал Станислав Львович. Вся спесь с него слетела. Он был жалок.

— Ермак сказал: «Это нехорошо, папа!» И не пошел… Хотя ты закатил ему пощечину. Ты знаешь, зачем приходили твои соседи в школу? Они советовались с директором, как лишить тебя и твою жену родительских прав.

— Мерзавцы! Обыватели! Будь они прокляты! — вскричал Станислав Львович.

Санди поежился — столько тоскливой злобы было в этом выкрике!

— Обыкновенные советские люди, — ледяным тоном возразил Дружников. — Их беспокоит судьба мальчика.

— Я не отдам Ермака! — фальцетом (у него горло перехватило) произнес Зайцев.

— Это решит суд. Так вот: денег я тебе не дам. Но если желаешь, помогу устроиться на работу. Куда бы ты хотел? Давай решим этот вопрос. Кстати, для суда будет небезразличен тот факт, работает ли отец Ермака или ведет жизнь тунеядца. Понятно?

— Да… Спасибо. Я бы согласился работать суфлером в театре.

— Боюсь, что такой вакансии может не быть.

— Ну хоть администратором в кино. Черт с ним! Зарплата, конечно, небольшая, но…

— Хорошо, я попытаюсь. Завтра утром схожу в горком. Надеюсь, что-нибудь выйдет.

— С тобой считаются… Известный летчик!

— Кстати, я уже больше не летчик.

— Как?

— Стенокардия. Врачебная комиссия не допускает к полетам. Сегодня оформился на морзавод. Маляром.

— Что ты говоришь?!

— Для начала неплохо и маляром. Буду заканчивать судостроительный институт. При заводе есть вечерний филиал.

Уходил Станислав Львович странно притихший, сгорбившись, что-то мрачно шепча про себя. Санди, стоя в дверях кухни, видел его последний взгляд, брошенный на бывшего друга. Это был взгляд врага.

Глава девятая «БУДУ ЛИ Я ВИДЕТЬ?»