Кораблики, или «Помоги мне в пути…»

— Пит, я подумал… Но я ведь вернусь. Через полгода. А там я… ну, надо мне обязательно. Ребята к моим песням привыкли, и я должен… пока голос еще не начал ломаться… И вообще…

— Что — вообще?

— Дело не в том, что я хочу, а в том, что… так надо. Понимаешь, когда я тот кораблик в подвале ставил, я же обет дал. Что не уйду с пути. А теперь получается, будто сбежал.

— Да почему ты решил, что плавание «Розалины» — твой путь?

— Потому что там ребята… Получается, что я их спас, а сам в это не верю и боюсь. Ну и вообще… Тут много всего. Обет…

«Ты ведь тоже ставил кораблик, — сказал я себе. — А где твой путь? Ты прошел его до конца? Говоришь, Конус погиб! Но ведь Юджин старается что-то спасти, бьется. И другие…»

Но не мог я думать о Конусе. Я думал о Петьке. Думал с безнадежным чувством близкого прощания.

Петька будто прочитал, что я думаю.

— Пит, тебе нельзя всего себя… на меня расходовать. Я же все равно скоро вырасту. А ты… что?

— А я состарюсь и, слава богу, помру.

— Я серьезно. Тебе надо вместе с Юджином. Это же твое главное дело.

— Как-нибудь разберусь… какое мое главное дело.

А что я еще мог сказать?

3

Несколько раз мелькала мысль: напроситься на «Розалину». В роли воспитателя или еще кого-нибудь. И не хлопоты меня останавливали, а ясное понимание: Петьке это будет не по душе. Так не по душе, что можем рассориться накрепко.

Если трезво подумать, ничего страшного не случилось. Полгода — невелик срок. Поработаю, в самом дела, с Юджином, потом Петька вернется, и мы будем жить-поживать вместе.

Но я понимал, что спокойной жизни не будет. И дело даже не в том, что Петька вернется еще более выросшим и отчужденным. Просто я чувствовал, что в прощании нашем есть какая-то роковая предопределенность. Будто оно — навсегда.

Чего я боялся? Полоза нет, не грозит он больше ни мне, ни Петьке. Безопасность плавания теперь обеспечена стократно. Это даже хорошо, что Петька повидает мир. И что у него такое вот понимание долга…

Но мысли были здравые, а чувства — наоборот… Не было у меня никакой прочности в будущем. Словно я сошел на случайном полустанке, а поезд укатил, не дождавшись меня. И будут ли еще поезда, не знает никто. Что делать? Жить здесь? Или идти по шпалам? А куда?

Город-полустанок, планета-полустанок, жизнь-полустанок…

Но последние два дня до отплытия мы с Петькой провели нормально. По-дружески. Разговаривали о том, как он вернется и станем опять жить вместе. Обсуждали маршрут предстоящего путешествия: какие города и острова Петька повидает.

Он даже взял у Эдды Андриановны обшарпанную гитару и спел мне пару песен — из тех, что выучил на Пристаня́х. Ничего, славные были песни. Одна — о незнакомой планете, которая снится мальчишке, другая — о грустном пирате: у него потерялся щенок и стало не до сокровищ и абордажей… Вот такие были песни, без всякого блатного и уголовного оттенка. Витька Чиж сочинил…

Двадцать пятого августа был прохладный и облачный день, похожий на вечер. С утра в Корабельную Детскую церковь потянулись вереницы мальчишек и девочек с деревянными и бумажными корабликами в руках. На каждом горела капля-фонарик. Этакий электрический светлячок (они продавались за копейки в любой лавочке).

Ребят в церкви встречали молодой отец Федор и отец Венедикт, который опять был назначен настоятелем этого храма.

Ребята не ставили кораблики на полки: такое количество там все равно не уместилось бы. Они сразу опускали свои суденышки в бегущий по желобу ручей. И те, светясь огоньками, уплывали по Тополинке в море…

Шествие это было долгим и растянулось до вечера. Я, Петька, Сивка и Зайчик смотрели на него со стороны. Петька сказал, что свой (то есть наш) кораблик он поставил уже давно. А Сивке и Гошке это было ни к чему: они ведь не уплывали, оставались с отцом Венедиктом.

Сивка то и дело надоедал Петьке всякими вопросами, Петька огрызался довольно сурово.

Я наконец не выдержал:

— Что ты так рычишь на него? Он к тебе всей душой, а ты…

Петька шепотом объяснил:

— Потому и рычу. Он ко мне видишь как приклеился. Хочу, чтобы наоборот. А то будет скучать…

— Рычи тогда и на меня…

Петька щекой прижался к моему рукаву.

— Я на тебя и так вон сколько рычал. Не обижайся, ладно?

— Ладно уж…

Потом, в числе последних, мы зашли в церковь. Петька постоял перед нишей с иконой и корабликом. После этого попрощался с отцом Венедиктом. Тот положил на лохматую Петькину голову ладонь.

— Господь с тобой. Не забывай нас, путешественник, посылай весточки с пути…

Утром я проводил Петьку на «Розалину». Вернее, на паром, который ходил туда-сюда, отвозя ребятишек на судно.

Мы коротко, без всяких слов обнялись. Я потрепал по ушам Кыса, который сидел у Петьки на руках (конечно же он отправлялся вместе с Петькой).

Затем Петька помахал еще с паромной палубы и затерялся среди пестрых мальчишек (наряженных, наверно, в ту самую одежду, которую Петька видел в трюме).

В миле от берега, недалеко от «Розалины», стояла теперь и «Розалина-2». Оба судна были украшены флагами расцвечивания.