Кораблики, или «Помоги мне в пути…»

Вот ведь как повернулось дело! Кто бы мог подумать!..

«А ты ведь в глубине души хотел чего-то такого, — сказал я себе. — И даже ждал. Просто ожидание это пряталось позади тревог и забот о Петьке».

Теперь Петьке не так уж и нужны мои заботы. Не пропадет. Он растет, делается все тверже и умнее…

Он вообще с самого начала был умнее меня. Мудрее, смелее даже. Тринадцати лет нет пацану, а что такое долг — понял до конца. Потому и ушел с ребятами на «Розалине».

А может, и не только поэтому. Еще из-за привязанности к этим ребятам. К друзьям, с которыми делил все невзгоды на Пристаня́х… Впрочем, где граница между привязанностью и долгом? Одно помогает другому… Всегда ли помогает? Сейчас привязанность к Петьке как раз то единственное, что держит меня на Земле. Но я уйду. Потому что у него свой путь, а у меня свой. И Петька не простит, если я сейчас откажусь от этого пути. Вот потому я и уйду. Во многом — ради Петьки. Чтобы он потом, когда вырастет, поступил в подобном случае так же.

Мне не страшно, потому что в здешней жизни у меня есть продолжение — Петька. И в то же время мы — одно и то же. Сейчас я с каждым часом чувствую это все сильнее. Не важно, что группы крови разные. Душа одна. Он — во мне, я — в нем. Судьба зачем-то сыграла с нами эту сложную игру. Но сейчас я благодарен судьбе, что она сделала такой поворот — вновь открыла передо мной туннель.

Так я думал, пока неторопливо бродил по старым кварталам, за крышами которых торчали равнодушные, ненужные мне башни и шпили небоскребов. А в голове, создавая фон для этих мыслей, все звучала песенка, которую пел недавно Петька:

Никакой другой дороги нету,
Сзади порвалась тропинка к дому.
Я пешком отправлюсь на планету,
Где растут ромашки по-земному…

Из пристанского репертуара.

Я опять подумал, что ничего толком до сих пор не знаю о Петькиной жизни на Пристаня́х. И какая же я скотина — ни разу не побывал у Китайца, не сказал ему спасибо за то, что он, как мог, заботился о Петьке (и о его ненаглядном Кысе)!

Я зашел домой, взял искусственного Кыса и отправился на Пристаня́.

Пристанские обитатели, как в прошлый раз, глазели мне вслед, но никто не останавливал, не спрашивал.

Дорогу я помнил плохо и долго плутал, тем более что не решился идти через «Пассаж». Расспрашивать взрослых мне не хотелось, а ребят смышленого вида я не встретил (неужели все уплыли на «Розалинах»?).

Наконец я отыскал хибару Китайца.

Хозяин, как и в прошлый раз, сидел у входа, что-то мастерил из жестяных полосок. Дайка тут же играла самодельной тележкой с пластмассовыми петушками (они вертелись). Я протянул ей кукольного Кыса, и она молча вцепилась в него. С отчаянной просьбой глянула на отца. Китаец кивнул: возьми. А мне улыбнулся, чуть-чуть.

— Садись. Как Петька?

— Уплыл… — Я присел на чурбак.

— Да, уплыл. Знаю. Приплывет — пусть приходит.

— Придет… Я тоже уезжаю. Может, надолго. Очень…

Китаец, не отрываясь от своей поделки, покивал: бывает, мол.

— Спасибо вам за Петьку.

— Чего там спасибо. Ему спасибо. Хороший мальчик. Помогал. С Дайкой играл… — Он говорил простые слова, а смотрел понимающе, глубоко. Будто знал, куда я иду. В узких глазах — буддийская мудрость.

Я встал.

— Пойду. Прощайте.

Он опять кивнул. И больше не отрывался от жести.

3

Казалось, столько всего успело случиться с момента отхода «Розалины». А прошло всего несколько часов. День едва перевалил за половину.

Я вернулся с Пристанéй домой, и бодрая кокетливая Эдда накормила меня обедом. Огорчилась моим неважным аппетитом и рассеянностью и отнесла это на счет грусти о Петьке. О моих планах она ничего не знала.

Потом я сидел в своей комнате и рассеянно крутил медный глобус со звездами. Где, в каком созвездии звезда, у которой Конус выбрал планету для посадки? Что с ним? Сумею ли узнать, когда окажусь там? И как встретит меня чужая планета?

Но никакого страха не было. Только этакое чувство освобождения вперемешку с грустью.

— Месье Пьер! Месье Пье-ер! Вас просит к экрану отец Венедикт!

Я встряхнулся. Уж кто-кто, а отец Венедикт должен знать всё.

Он — веселый такой, с ухоженной бородой и гривой — гулко спросил:

— Почему на глаза не показываешься, чадо мое? Все печалишься об отроке? Не горюй, все теперь будет славно. Бог милостив. Приезжай, угощу наливкой из натуральной смородины. Изгоняет хвори и скорбь…

И я поехал к отцу Венедикту.

Сивка-Бурка запрыгал вокруг меня, поднимая ветер своими широкими клетчатыми штанами. Гошка Заяц робко улыбался издалека. Белобрысенький тихий зайчонок в синей матроске — неискоренимой мальчишечьей одежде трех веков…

За наливочкой — небрежно так, словно о рядовой экспедиции, — рассказал я отцу Венедикту о предстоящем деле. Мой беспечный тон его не обманул.

— Надо ли, Пит? Не искушаешь ли судьбу?

— Надо. Иначе вся жизнь теряет смысл… Только там есть возможность узнать все подробно. В том числе и про «Иглу». Про Владика и Николая.

Отец Венедикт встал, перекрестился, махая широким рукавом: